Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен (сборник)

– Водка у меня есть, – сказал изумленный Федор, – но сдается мне, что с этим лучше повременить. По некоторым индивидуальным показаниям водку пить еще рано. Не до водки тут, ребята!

И тут за стеной раздалось пение кроватных пружин, кашель, шлепанье тапок, и явился Кукольников.

– Сонетка! – он качнулся, но устоял. – Как я люблю тебя, Сонетка! Ты знаешь, что я чуть не сдох от любви к тебе?

– Живой, – тихо и неуверенно проговорила Соня. – Бледный, зеленый, худой – такие только живые бывают. Ох! – выдохнула Соня совсем тихо и обмерла.

– С вами не соскучишься, – сказал Федя, мягкой ладонью подержал Сонин пульс и потеребил ей ухо. Соня открыла глаза.

– Гошенька! – она оглядела стол, но так как Федор рюмок еще не достал, отхлебнула из бутылочки. – Тебя Бог спас! Ты не от любви умирал. Я тебя убить хотела, а Бог тебя взял и спас неизвестным способом.

– Сонька! – придерживая разъезжающийся халат, Кукольников подошел и звонко, как здоровый, поцеловал Соню. Доктор Федя успел: поймал его и усадил. Потом он быстро и зорко оглядел присутствующих, что-то пробормотал и рюмочки на скатерти расставил. Рюмочки были крохотные, хоть из пипетки их заправляй, стекло же багровое с черными дымными сгустками.

– Как это у вас… – сказала Соня с уважением и тут же необычайно искусно разлила водку.

– За тебя, Сонька, за тебя! – Кукольников вскинул руку со шрамом и выпил, не дожидаясь остальных. Филипп с Федором посмотрели друг на друга и свои рюмочки придержали на полпути. Софьино личико померкло, и она даже не заметила, как выпила свое.

– Кукольников, – проговорила она, – это я, твоя Сонетка, говорю тебе при свидетелях: я тебя отравила.

– Сонька! – Кукольников сиял, и даже тошнотворная зелень его физиономии выглядела как праздничное убранство. – Это от жизни! От проклятой жизни! Но мы все вправим и исправим. Все будет, как ты скажешь.

– Дурак! – тяжело и с ненавистью проговорила Софья. – Это я, я, кретин ты жизнерадостный, это я убивала тебя, да почему-то не убила. Я тебя приговорила, я же и отравила. Я-наводила-порядок-в-своей-жизни. Думаешь, только мужикам можно? Думаешь, если Сонетка, значит, только для койки и гожусь…

– Федя, – завопил Кукольников, – это бред! У нее от усталости, у нее от стресса. Вот я от стресса к тебе попал, а она по-своему. Дай ей таблетку!

– Пусть только попробует! Водки всем. – А так как мужчины остались неподвижны, Соня рюмочки наполнила снова. – Последний раз тебя спрашиваю: веришь ты, Кукольников, что это я тебя отравила?

– Диагноз, – сказал Федор. Соня матерно выругалась и встала. Стул упал с грохотом, захмелела Соня.

– Прощай, мой хороший, – сказала она, подошла к Гошиному стулу, прижалась губами к макушке. – Прощай, мой ясный свет. Ни черта ты во мне не понял, может, и любишь, и радуешься, потому что не понял. – И вдруг она базарным страшным голосом заорала: «Я тебе эту таблетку по гроб жизни не забуду!»

На улице Соня с Филиппом минут десять шли молча и не глядя друг на друга. Когда же Филипп набрался смелости и заглянул Соне в лицо, то не обнаружил в ее глазах ни обиды, ни страдания, ни ярости. Настойчивая, упорная мысль тревожила ее лоб, дышала у нее в зрачках, и Филипп остановился.

– Да, – сказала Соня, ничуть не удивившись остановке. – Только вы, мой милый Филя, знаете про меня всю правду. Вот так номер, черт побери! И что нам теперь делать?

Через два часа после хождений по Петроградской они оказались у Филиппа дома с букетом астр и бутылкой испанского вина. Астры купила Соня.

Они выпили вина, и Соня спросила, не страшно ли Филиппу с ней? А не противно? «Ведь я как-никак убийца». – «Все живы», – ответил Филипп. «Да, – сказала Соня, – это еще надо разгадать». Потом Соня задумалась и сказала:

– Нам пора переходить на «ты».

Часа через два после брудершафта и ритуального поцелуя Филипп проснулся. Прекрасная, бархатистая, мерцающая вечным загаром, желанная, желанная, желанная, рядом с ним глубоким сном спала Соня. «Мне жалко ее будить, – подумал Филипп. – А я не для того и проснулся. Тогда зачем? И не пришла ли к нам моя пустота?» Тут динькнул дверной звонок. Филипп поднялся, взял в ванной махровую простыню, обернулся ей по-сенаторски и открыл дверь. У порога стояла подарочная коробка. Коробка была увесистая.

– Филипп Юрьевич.

Одним лестничным маршем ниже стояла Надя Мамай.

– Только не думайте, что на этом все кончается.

Она пошла прочь, а Филипп с коробкой вернулся в квартиру. Соня проснулась и откинула одеяло.

– Это нам? Филечка, это первый подарок нам с тобой.

Филипп вскрыл коробку, и Соня выхватила из шуршащих пелен бронзовых совокупляющихся львов. Она соскочила на пол, обежала стол и поставила зверей в центре.

– Какая красота! Когда будут приходить люди с детьми, мы будем убирать этих веселых львов. – Она присела рядом с Филиппом, расцеловала его и нахмурилась. – Проклятая голова. Я где-то видела их недавно и никак не могу вспомнить. А ты, Филька?

«О любимый! Тебя удивляет эта речь? Все расстающиеся говорят как пьяные и любят торжественность». Гёльдерлин (перевод автора).