Сергей Солоух - Рассказы о животных

Игорь не плакал никогда, и капля, упавшая на руль, была кровинкой. Кровинкой из прокушенной нижней губы.

Почему? Ну почему? Ответа нет.

Алка ему, конечно, не открыла. В темной прихожей, в которой пахло, как всегда пахнет в такие дни, слюной и потом, Игорь разделся. Медленно, необыкновенно медленно, как будто бы оттягивая обстоятельностью и аккуратностью момент, когда, мягко ступая по половичку, все же придется войти в комнату. Единственное место в доме, откуда пробивался утробный и тоже пахнущий блевотой и мокротой свет.

Горел низкий торшер, под ним на перекошенных, взволнованных как море подушках старой кушетки лежала Алка. Совершенно спокойная и совершенно счастливая. Глаза закрыты и на губах улыбка.

Она как будто бы уже была на том свете. В раю, где нет ЗАО «Старнет» и водки. Где дочка снова Настя, а не Штази и не Зензи. И над Мустагом всходит солнце. Зеленые и голубые вечные полчетвертого июня месяца. Время, когда все спит, включая неизбывный гнус, и только человек способен проснуться и быть счастливым.

Игорь поднял с пола два полуторалитровых пивных баллона. Один был пуст, а во втором что-то еще плескалось, и оттого прозрачный пластик как-то особенно и мерзко пах. Пошел в кухню, механически промыл под краном и тот и другой, смял с треском чистые и сунул оба в помойное ведро. Поднял голову и увидел на столе пустую бутылку из-под водки, стакан, засохший кусок хлеба. Стакан помыл, а остальное вмял внутрь ведра. Последний раз затрещал пластик, и снова дом погрузился в душную вату тишины.

И вонь стала опять ползти на Игоря из всех углов, мешая темноту и полусвет, мысли и чувства, и это больное, перекошенное, патологическое ощущенье счастья как тишины и равновесия, которое одно лишь только и возможно для него и Алки теперь, сейчас, начало киснуть, рассеиваться исчезать…

И чтобы не случилось этого, чтобы еще тянулся миг обмана, еще одна минута забытья и счастья – восхода над бритым самим небом, чистым и ровным Мустагом, зеленые и голубые вечные полчетвертого июня месяца – Игорь кинулся открывать окна. Распахивать одно за другим по всей квартире в февральскую с легким морозцем черноту… И когда ночь бешеной галкой ввалилась и туда, где на кушетке лежала Алка, на смятом коврике, среди разбросанных и вздыбленных подушек, ее глаза раскрылись…

– Ты, – она пробормотала очень тихо. И губы ее приоткрылись, и улыбка на лице, до этого пустая, механическая, словно окрасилась теплом, она осознавала, что это он… он, Игорь, здесь… – Ты, – повторила Алка и тут же отвалилась, снова забылась, потерялась неизвестно где.

А Игорь… Игорь долго стоял перед ней на сквозняке и гладил своими несвежими, с вечными черными ободками водительскими пальцами ее руки с ногтями желтыми, как старый сыр, но чувствовал лишь запах лета – камней, воды и неба.

Ночью у Игоря отчаянно разболелось горло, и он все время просыпался. И чудилось ему, что кто-то ходит по дому. А утром он обнаружил Алку не на кушетке, а на полу у двери в темной прихожей.

– Не поднимай меня, – она ему сказал едва слышно, когда он наклонился. – У меня сердце бьется в горле, прямо в горле, понимаешь… Не поднимай, я чувствую… я чувствую, оно просто порвется…

Через час ее увезла «скорая».

– Вам очень повезло, – несколько раз повторил врач, прощаясь, – сегодня как раз дежурный кардиоцентр.

И никого не хотелось видеть. Вообще. Но меньше всего – человека, который шел навстречу Игорю. С приветливым лицом, заранее для рукопожатия снимая с руки черную перчатку.

Надо было поехать на машине. Но Игорь решил пройтись, подышать праздничным мартовским воздухом. В единой справочной аптек ему сказали, что лекарство для Алки есть в сто тринадцатой, и он поперся туда, куда все эти годы не ходил, пошел по улице Весенняя к главному корпусу Политехнического и прямо напротив бывшей «Технической книги», из всех возможных на белом свете географических точек и мест, там, где теперь курсы валют красным на черном и банкомат с круглосуточным доступом, встретил Величко. Своего в былые времена научного руководителя, заведующего кафедрой, ну а с недавних пор и родственника. Дальнего. По линии Шарфов – Баумгартенов.

Но об этом не было сказано ни слова.

– Буквально на днях вас вспоминал, – сказал Величко, когда рукопожатие наконец состоялось. – И вас, и вашего батюшку…

– А что… что вдруг?

Евгений Рудольфович Величко не относился к людям, способным различать особенности интонаций, оттенки иронии или сарказма, улыбка у него могла быть только и исключительно знаком доброжелательности, и он с несомненной приязнью старого знакомого ответил:

– Мы же теперь соседи…

Игорь просто напрягся: да неужели же Шарф, породнились и так далее…

– По кладбищу, – со всей возможной прямолинейностью, серьезно и ласково успокоил его Величко. – Три года назад матушку похоронил. Место буквально рядом с вашим, чуть дальше, совсем чуть-чуть, туда, налево, к березкам… Знаете? Вот и хожу теперь мимо могилы вашего отца несколько раз в год… В августе обязательно – у матушки день рождения, а в этот четверг была годовщина…

– Простите, Евгений Рудольфович, не знал, – искренне устыдился Игорь и своих первых чувств при встрече, и самого себя, – примите мои самые искренние соболезнования.

– Спасибо, – сказал Величко. – Спасибо…

И вдруг, немного помолчав, подумав, прибавил:

– Теперь, вы знаете, такие времена, что уж и непонятно, по поводу чего надо бы соболезновать. Чьей-то смерти или, наоборот, чьей-то жизни…

«Да что же это? Зачем? – буквально зверея, закипая, подумал Игорь. – Что за намек такой…»

Но бывший научный невозмутимо, все с тем же приятным выраженьем дружелюбия на узком рыцарском лице, продолжал:

– Вот раньше я просто убивался, если пропадали лекции из-за праздников. Ну вот как сейчас, с этим Восьмым марта. Курс перекраивал, пытался все равно перенести, донести, а сегодня и рад… Пропали четыре часа, и черт с ними… Потому что никому не нужно – ни детям, ни стране, ни самому себе… Вот что ужасно – самому себе…

Он снова замолчал и вдруг с холодным, неожиданным отчаяньем сказал:

– Даже порядок, порядок, понимаете, никому не нужен. Я, грешный человек, вначале радовался и этим планам, и моделям, и баллам, всему… Столько труда вложил, столько работы. Проходит год или там полтора, два, ошибкой объявляется, все заново на новых основаниях… Какие могут быть новые основания, да еще каждые три года? Советской высшей школе восемьдесят лет… а русской триста… И всегда основание было одно – желание студента учиться, а преподавателя учить… Теперь же ни того нет, ни другого… А все потому, что государство, да и общество, само общество не может никак определиться, что же ему потребуется через пять лет. Сто дворников, два слесаря или четыре дипломированных специалиста… И вот, пожалуйста, постановляем, что вместо десяти часов нагрузки на работу с одной курсовой достаточно и двух… Двух, вы представляете. Два часа! Это же только раскрыть ее да оглавление прочесть…

– М-да… – но тут Величко, как будто спохватившись, покраснел и, словно оправдываясь, прибавил: – Так вот и живем… Тут, знаете, невольно, безо всякого кладбища вспомнишь вашего батюшку, ведь золотые были времена, счастливые… И конкурсы, конкурсы – три человека на место…

– Четыре, – неожиданно для самого себе внезапно припомнил Игорь, – в мой год было четыре… на автоматические системы управления в промышленности. Восемнадцать – проходной балл.

– А вы ведь двадцать набрали, все пятерки, отец ваш, помню, был очень горд…

– Случайность, – промямлил Игорь, – везение…

– Везение, да… – Величко кивнул. – Везение… это то самое, чего нам всем давно уже и безнадежно не хватает… везения…

– Ну, может быть, еще бог даст, – совершенно механически, предчувствуя конец этой ненужной, странной беседы и внутренне радуясь освобождению, быстро поддакнул Игорь.

– Нет, – все с той же донкихотской, глупою добротой в глазах, но очень твердо и решительно ответил Величко. – Бог нам ничего не даст. Ничего. Мы это с вами, как два инженера, должны очень хорошо понимать. Очень хорошо.

И вдруг он понял. Понял, почему отец не хотел думать и помнить об этом. Почему немец Баумгартен, Евгений Рудольфович Величко, мог быть его учеником. Товарищем. Коллегой.

Поколение отца, оно словно все время поднимались, шло вверх, вперед, и потому сбрасывало с плеч любую тяжесть, любой ненужный груз, довесок, чепуху:

– Ну немец, ну и что, зато какая умница, хотя, конечно, и педант…

«А мы, что мы?» – Игорь вспомнил, как несколько дней тому назад, отыскивая Алкин полис, наткнулся в ящике комода на свою полностью выцветшую ваковскую карточку. Синий счастливый штамп был слизан временем до белого картона, осталась только дата, некогда вписанная ручкой, 1987, да крючок подписи. И больше ничего. Как на обороте той, коричневой фотографии. Лишь год. 1932.