Валерий Кормилицын - На фига попу гармонь...

Как всегда не вовремя, что свойственно всем милицейским работникам, рядом возник возбужденный младший лейтенант Барабас.

– Шо-о, ногу подвернул? – изгадил прекрасную сказку и принялся поднимать Мишаню. – Это шо, снимок? Дай погляжу, – бесцеремонно попытался выхватить карточку, но получил от егеря по загребущим рукам.

– Заработай от своей дамы, – спрятал на груди фотографию Мишаня, – ежели она, конечно, в кадр поместится…

– А вон еще одна дама от любви тащится… – указал на борзую суку Барабас. – Людям горе, а этим лишь бы спариваться!..

– А-а-льма! Альмочка! – возопила прекрасная Мари.

– У-у-у-й! – еще громче взвыл Барбос и, оторвавшись от своей сексуальной жертвы, бросился вон со двора с намерением не зацикливаться на достигнутом.

Болтавшаяся на шее цепь напоминала о заключении и подталкивала к активным, уголовно наказуемым 131-ой статьей УК, деяниям.

– Альма-а, Альмочка… – гладила дрожащую собаку Мари. – Эй ты, вахлак, – яростно обратилась к возникшему будто из-под земли телохранителю, – принеси мне шкуру вон того шелудивого кобеля, – указала на прошмыгнувшее в калитку животное.

Обвешанный оружием гоблин бросился выполнять приказ.

Вокруг «крестной мамы» тут же возникла круговерть, подбежали боевики и среди них почему-то маленький Павлик Морозов.

Видя, что Мари стало не до него, Мишаня выпал из броуновского движения и тихо исчез по-английски, поглаживая лежавшую у сердца карточку и, разумеется, не замечая, что над ним завис мохнатый дозорный из параллельного измерения.

«Ух ты-ы! Фотку Мишане подарила, – отметил для себя потусторонний воздухоплаватель, чтоб ничего не забыть и все передать любопытной Мумоховне. – Значит так, – мысленно стал составлять в уме план доклада согласно происшедшим событиям. – Пункт первый – задержание шпионов (смерть лазутчикам); пункт второй – привет от Буратино (свой в доску, носки в полоску); пункт третий – пожар в доме Облонских, тьфу, пропасть возьми, Кошмаровых (кому суждено быть раздавленным, тот не сгорит); пункт четвертый, самый стремный – спасение приезжей девки и ее презент Мишане (фу-ты, ну-ты, ножки гнуты, не туды они воткнуты), – набрал он нужную высоту и, напевая: «Не старе-е-ют душой ветера-а-ны, ветера-а-ны – народ боево-о-й», взял курс на сторожку.

Сделав круг почета и не расчитав из-за дождя посадоч ную скорость, звучно, с чмоканьем, наподобие первой коровьей лепешки, шмякнулся рядом с принимавшей на крыше душ Кумохой.

– Тьфу, шутоломный! – напялила та черное свое платье. – Че ты все мычешься, как Тунгусский метеорит?! Туды-сюды, туды-сюды… Так и летает весь день. Не дает скромной девушке водные процедуры произвесть, для поправки пошатнувшегося здоровья, – недовольная, юркнула в трубу.

«Не-е, синие русалки симпатишнее смотрятся», – шмыгнул вслед за ней Леха, размышляя, пока перемещался в недрах дымохода, что туды-сюды – туды-сюды – это про кое-что другое, и мысленно позавидовал зеленой буратинской шишке. – Хто же из нашенской братвы трансплантацией органов занимается? – не расчитав от задумчивости угол приземления, врезался в сидевшую на шифоньере Кумоху и опрокинул ее на крышку.

– Ка-а-рау-у-л! – завизжала та, отбиваясь от полового маньяка. – Де-е- встве-е-нности, злы-ы-дни, лишаю-у-ть…

«И на кой черт мне эта шишка?» – запаниковал леший, соображая: сымитировать ему блаженного или разыграть обморочное состояние в результате отравления на пожаре угарным газом.

Не успев расставить приоритеты, благодаря Кумохе он продолжил полет с шифоньера на пол.

– Ты не друг, ты попутчик! – услышал гневную тираду сверху.

«Хорошо быть бесполым, а то эти скромницы и жаниться заставят», – стал косить под разбившегося пилота.

– Мумоховна, ты че с Лехой сотворила? – пожалел товарища домовой. – Шуток, что ли, не понимаешь?.. Размечта-а-лась! Наси-и-луют ее! – выговаривал даме Ероха, поднимая с пола охающего лешака.

– Почти до смерти убила! – хватался за бока попавший в штопор летчик-испытатель. – А я про Мишаню хотел рассказать… Деваху ведь он на пожаре спас…

– Что? Кто сгорел? Мишаня полюбовницу завел?.. Ну давай, давай, старый, рассказывай, – помогла домовому затащить болезного на шифоньер. Глаза ее так и сверкали от любопытства.

– Води-и-цы бы испить! – стонал Кокинаки[11]. – Все косточки переломал в беспримерном полете…

– Выкушай стопарик контрабандного первача, – поднесла Кумоха лешему для искупления вины стаканчик самогона.

Удовлетворенный мздоимец, вытирая губы, приступил к обстоятельному рассказу, поведав благодарным слушателям все, что видел, и кое-что присочинив от себя – под благостным воздействием чудо-напитка.

«И на кой ляд сдалась мне эта шишка? – задумался он, закончив повествование. – А лафетничек-то – другой пропустишь, как на душе сказочно делается».

– Па-а-трет подарила-а!

– Нет у людей ничего святого! – сделала вывод Кумоха. – Давеча, опосля цирюльника, залетела в сельсовет на картину поглазеть, которую Кошмаров в кабинете повесил, уж больно много об ей разговоров среди нашего брата ведется… 0-о-ой, мамоньки-и, прямо оторопь меня разобрала-а, не па-а-трет на стене висит, а самый всамделишний шарж…

Уже на моего Добби пародию придума-а-ли-и! Ну-у, наро-о-д! Может, когда-нибудь и про меня книжку сочинят?.. – размечталась Кумоха.

– Ага! Детские годы старухи Изергиль! – выплеснул на ее мечту ведро абстрактных помоев Ероха.

Ничего святого не было ни только у людей, но и у собак.

Вырвавшийся на волю мохнатый уголовник не пропус тил мимо себя ни одной суки. Среди лающего женского поголовья витали страшные слухи о бегающем по деревне сексуально озабоченном маньяке – волкодаве, и все четвероногие тетки забились по будкам.

Бобик, на свою голову, вернее, задницу, вышел на улицу опровергнуть бабские сплетни.

«Вот и опро-о-верг! – улепетывал со всех ног от серийного насильника, опустив вниз короткий хвостик. – Совсем, псяра, ополоумел…» – чесал он без оглядки, прикидывая, в какую бы подворотню половчее заскочить, чтоб избавиться от преследователя.

Даже – двух!

Потому что за плоскоголовым четвероногим Барбосом гнался такой же плоскоголовый двуногий барбос, в придачу весь обвешанный оружием.

«По роже видно, что живодер! – думал про него Бобик, забегая к себе во двор и прячась в конуру. – Кажись, мимо пробежали, – с облегчением высунул из будки нос. – Это ж надо?! Все уши себе оттоптал!..»

Пока бряцающий оружием гоблин преследовал мохнатого каторжника, из Чекушкинска подъехала веселая пожарная команда на голубой машине – не вовремя кончилась красная краска – и с шутками принялась за тушение пожара, воодушевленно руша перегородки и разбирая крышу.

Немного пришедший в себя Кошмаров вновь впал в кому, увидев такой разбой и разорение.

Юный пионер с наслаждением наблюдал за спорыми действиями чекушкинских мастеров воды и огня, но чело его нахмурилось, когда вспомнил о шалопутовских тушилах сарая и сена.

«Гасильники-чумазильники», – сжал маленькие кулачки, прокрутив в голове недавний разговор и последующие действия бывшего партработника и его гостя.

– Дяденька… – глядел он на одетого в защитного цвета форму, но с бейсболкой на голове мужчину, не зная, как к нему обратиться: то ли, «дяденька милиционег», то ли, еще как… – Дяденька большевик, – наконец нашелся он, умастив прокопченное сердце дона Чезаре благовонным снадобьем, – у меня к вам дело!..

«Дело шьет бойскаут…» – обтер о гимнастерку грязные после тушения сарая руки шеф наркосиндиката.

– Дела у прокурора! – подошел к собеседникам Пшенин. – А у нас – делишки.

– Пгичем чегные! – кивнула головой старшему товарищу юная поросль.

– Потому черные, что какой-то буржуй мое сено поджег, – тоже обтер о себя руки бывший партработник.

– Я пго вас все знаю! – обратился к дону Чезаре Павлуша. – Это вы велели квартирантам моего деда взогвать машину и дом Кошмагова, – отошел на всякий случай подальше от фронтовика.

– Подойди ко мне, бамбино, – поманил его пальцем дон Чезаре, – я что-то шепну тебе на ушко…

– Говогите вслух, – отступил еще на шаг вымогатель.

– Павлик, кто сказал тебе такую глупость? – подкрадывался к мальчишке Пшенин, для которого приезжий борец с капиталом стал кумиром наравне с Че Геварой[12].

– Ничего и не глупость, а самая взапгавдашная пгавда. У меня и запись есть магнитофонная, – отступил еще на один шаг пионер. – Если дадите сто рублей, буду молчать как пагтизан, – ощутил на плечах лапищи секретаря парткома.

«А все-таки не так уж неправы были кулаки, когда отдубасили его тезку» – подумал Пшенин, выкручивая пионеру ухо.

– Держи гимназиста! – закричал дон Чезаре, прыгая к ним и с неимоверным удовольствием вцепляясь шантажисту в другое ухо, обыскал его карманы. – Вот и порочащая нас запись, – вытащил он кассету и два раза треснул ею по лбу пионера.