Андрей Столяров - Личная терапия

Авенир, по обыкновению, чрезвычайно убедителен. Он излагает свои соображения, как всегда, – тихим голосом, не торопясь, поглядывая поочередно, то на Никиту, то на меня. Исходные предпосылки его безупречны. Связки между ними – просты и не требуют дополнительных объяснений. Интегральный вывод, который он нам преподносит, с неумолимой логикой возникает по ходу самого изложения. Во всем этом присутствует какая-то магия, и на несколько кратких минут она буквально захватывает наше воображение. Все, о чем говорит Авенир, кажется осуществимым. Все – простым, доступным, не требующим чрезмерных усилий. Ведь это же действительно так логично. Неужели мы, трое специалистов, неплохо, в общем-то, владеющие методами психотерапевтического воздействия, умеющие разворачивать их и в личном, и в групповом формате, не сможем осуществить такую элементарную инсталляцию? Грош цена нам после этого. После этого нам лишь остается признать свою профессиональную несостоятельность. Вот, о чем мы с Никитой сейчас думаем. Однако странная магия логики действует лишь пока Авенир говорит. Стоит ему замолчать и перейти к рабочему обсуждению данной версии, как все ее почти непреодолимые трудности всплывают из глубины на поверхность. Никита их немедленно выявляет. Главное заключается в том, что для такого комплекса действий у нас практически нет ресурса. Чтобы осуществить инсталляцию, предлагаемую Авениром, надо довольно долго «вести» в определенном «сюжете» по крайней мере человек двадцать – тридцать. Ну, хорошо, не тридцать, но десять – пятнадцать это уже как минимум. Иначе результат будет гарантировать невозможно. У нас есть силы, чтобы «вести» их действительно профессионально: обзванивать, объезжать, заходить в отделы, поддерживать целенаправленные разговоры? А какое будет при этом «инновационное сопротивление»? Следует также учесть, что данная ситуация вовсе не является стационарной. Она будет аналогично развиваться и другой стороной, а это значит, что мы будем вынуждены играть с непрерывным опережением. Мы в состоянии вести настоящую темповую игру? Тот же Сашка Барашкин может за сутки обзвонить хоть пятьдесят, хоть сто человек. Просто ничем другим он больше не занимается. А мы так сможем – неделя за неделей, месяц за месяцем? Ты, например, сумеешь поддакивать тому же идиоту Семайло? Барашкин сумеет: они одного поля ягоды. А ты, как только услышишь ту самовлюбленную чушь, которую он несет, бросишь трубку и перестанешь с ним разговаривать вообще. То есть, чисто теоретически мы выиграть эту партию в состоянии, но практически – тут же увязнем в трясине очень неприятной конкретики. Потратим неимоверное количество времени, а результат будет – как если бы мы вообще ничего не делали.

Дискуссия в таком духе продолжается еще минут двадцать. Авенир немного упрямится, но в конце концов сдается под натиском аргументов.

– Хотите сидеть в дерьме, ну и сидите, – злобновато бормочет он.

И авторучка в его руках взрывается мелкими пластмассовыми осколками.

В итоге принимается несколько модифицированная «версия Нонны». Заключается она в том, что мы данную ситуацию в принципе больше не замечаем. Какая статья, какой, на хрен, Мурьян, какая Выдра? Извините, пожалуйста, нам эта тема не интересна. Если Мурьян, получив публично по физиономии, просто утерся, то уж мы подобным исходом коллизии и вовсе удовлетворены. (Ну, если так, то – наверное, – смягчаясь, бурчит Авенир). Что же касается нашего «ностратического программирования», продолжает Никита, то очевидно, что данную тему надо завершать в любом случае. Тем более, что технически это вполне возможно. Что там осталось? По-моему, ничего – сборка материала. Необходимости видеться каждый день у нас нет? Вот и прекрасно. Давайте встречаться, ну скажем так – раз в неделю. Обсуждать – кто что сделал, согласовывать планы. Причем необязательно в институте, подойдет и какое-нибудь кафе. В конце концов, можно и у меня дома.

– Кстати, по поводу планов, – говорит Авенир. – Помнишь того чудака, которому мы делали в фирме «психологический климат»? Ну, он потом еще заплатил корейскими вонгами? Вот – теперь ему снова требуется что-то такое. Я дал твой телефон. Он будет тебе звонить.

Чувствуется, что им обоим передо мной неудобно. Они остаются на берегу, а я отплываю куда-то в пугающую неизвестность. И хотя и Никита, и Авенир, вероятно, искренне верят, что ничего страшного, в сущности, не произошло, мы по-прежнему будем вместе, работа с «первичными эйдосами» обязательно будет продолжена, все же какой-то привкус в случившемся ощущается; что-то такое, что будет мучить, наверное, еще очень долго, будет тревожить, как неожиданно ослабевший клапан в сердце, и неизвестно, каким образом потом отзовется.

Я тоже испытываю перед ними некоторую неловкость. В том-то и состоит, на мой взгляд, подлость таких людей, как Выдра или Мурьян, что они не просто делают пакости, причиняющие боль другим, но умеют этими гадостями отравить самые лучшие отношения. Вот даже тут какая-то трещинка появилась. Слабая, почти незаметная разумеется, но мы, все трое, очень хорошо ее ощущаем. Причем Никита и Авенир по одну сторону этой трещинки, я – по другую, и почему-то кажется, что так, как раньше, уже не будет. Мне от этого ощущения сильно не по себе. И чтобы заглушить его или, по крайней мере, вытеснить куда-нибудь в дальнюю часть сознания, я нарочито весело сообщаю, что мне вчера пришла в голову одна, по-моему, перспективная мысль – достаю листочек и начинаю излагать идею «конвейера».

Я это делаю значительно хуже, чем Авенир. Интересный нюанс: на конференции, на симпозиуме, на семинаре, на каком-нибудь «круглом столе», то есть на публичном мероприятии, где важно не столько содержание, сколько форма, я могу выступить действительно хорошо, это, во всяком случае, признают и Авенир, и Никита. Но вот когда начинается конкретная, обыденная, сугубо черновая работа, когда нужно распаковывать смыслы и, хотя бы самым приблизительным образом, увязывать их между собой, когда требуется наметить некую концептуальную перспективу, определяющую дальнейшие действия, я чувствую себя перед Авениром, как ученик младших классов перед учителем. Я еще только начинаю с трудом вникать в условия предложенного задания, а он уже видит ответ и со скучающим видом записывает его на бумаге. Я еще только-только улавливаю первые соображения, а он этот пункт уже проскочил и маячит где-то на горизонте. Ему некогда ждать, у него есть дела поважнее. Вот так и сейчас – стоит мне произнести лишь несколько вступительных фраз, ничего еще толком не объяснив, даже еще не заикнувшись о главном, как Авенир мгновенно схватывает суть моих рассуждений: вытаскивает лист бумаги из папки, лежащей на ближней полочке, и цветными фломастерами, за четыре секунды рисует на нем весь мой «конвейер». Правда, тут же категорически заявляет, что идея в том виде, как я ее изложил, существовать не может. «Конвейер» (мне все-таки удается вставить свой термин) предполагает наличие в сфере сознания собственного «внутреннего движения», такой возгонки начальных архетипических сущностей, которая поднимала бы из глубинных слоев психики один «гештальт» за другим. И не просто бы поднимала, а так, чтобы в статусе кульминации, то есть именно в тот момент, когда возникает «контент», они оказались бы совмещенными. В моей схеме такого движения нет. Следовательно, необходима внутренняя трансценденция: семантическая или сенсорная вертикаль, которая стягивала бы собой компланарные смыслы.

Дальше я уже стараюсь не вмешиваться. Если Авенир начинает использовать такие слова как «трансценденция» или «компланарность», его лучше не трогать. Тем более, что Авенир этого все равно не заметит. Никита понимает это не хуже меня и, пробормотав: Ну, тут, есть у меня одно дело… – испаряется с быстротой призрака. почуявшего приближения утра.

– Я тебе через пару дней позвоню, – не оборачиваясь, говорит Авенир.

Глаза у него слегка выпучены, оттопыренные уши побагровели, лоб сморщен так, что, кажется, сплющивает собой весь череп. Он похож сейчас на ошалевшего Будду. На того, который узрел, наконец, в наитии иную грань мира. Причем, с изумлением обнаружил, что там нет ничего хорошего. В довершение Авенир опять с силой сдавливает уже другую шариковую авторучку; она выгнулась, как ребро, и, по-моему, вот-вот разлетится.

Его лучше и в самом деле не трогать.

– Пока, – невнятно бормочу я. И осторожно, чтобы не нарушить титанический ход мысли, притворяю за собой дверь.

На набережной у меня возникает странное чувство, что идти мне некуда. День снова пасмурный, но марево сырости, скапливающейся между домами, сегодня слабей, чем обычно. Света на улицах значительно больше. Однако свет этот какой-то необычной природы: он не дает теней и происходит будто из потустороннего мира. При таком освещении может произойти все что угодно. Вот сейчас дома задрожат, бесшумно рассеются, гранитная набережная реки превратится в топкую землю, покрытую лужицами и кочками, заскрипят сосны, раскачиваемые невидимым ветром; три века, с момента основания города, точно сон, стекут в неизвестность.