Линор Горалик - Это называется так (короткая проза)

— Дедушкин папа работал в секретной лаборатории, они делали такую штуку, которую бросают с парашюта в море, и вода становится как холодец. У них потом была квартира в Москве.

— Я прадеда немножко помню, у него была лошадка, лошадь. Они на левом берегу жили, сад совершенно заросший, но там еще росло всякое, и мы с двоюродным братом там рвали вишни, смородину. Вишни мелкие, сплошная косточка, но для городского ребенка с дерева сорвать, вы же понимаете. А прадед был настоящий извозчик, с лошадкой. Мебель перевозил в основном, нас брал кататься. Мы с братом друг друга называли «кузен» и «кузина», так это нам нравилось, вообще манерничали, ну и катание на извозчике, вы же понимаете. Книжные дети. А прадед сам до войны был еще какой читатель, библиотеку заново в эвакуации собрал и на себе обратно в Севастополь дотащил. Но оттуда его опять призвали и сделали шофером, начальство на бронемашине возить. И вот он ехал через деревню порожний, очень злой, что его заставили куда-то тащиться, и вот он ехал через пустую деревню, там все разбежались уже, и гнал страшно. И вдруг удар, машину развернуло, он думал: курицу сбил, это часто было, в деревнях бросали кур, индюков, они шалели. А там девочка. Ну, сбил. И ему стало казаться, что у него вместо ног до колена петушиные хвосты. Ходит нормально, посмотрит вниз — ноги, а когда не смотрит — уверен, что перья, и так пружинят. Загнутые как будто. А с ним служил один таджик и пообещал деду, что сделает заговор, от которого все пройдет. Дед лег на землю, таджик начал шептать, шептал — шептал, и вдруг дед стал давиться, и у него прямо из живота, как кишки, полезла всякая дрянь, какой-то бинокль, тряпки, потом колеса его машины полезли наружу. Дед синий, давится, а таджик шепчет. И тут следом за колесами эта девочка полезла из него, а дед — ну, прадед — тут как заорет: вот она, сука, падла, которая мне под колеса бросилась! И тут все это полезло ему обратно в живот и живот захлопнулся, и таджик уже ничего не мог. Откуда я знаю — я не знаю, точнее, мне кузен рассказал, как страшную тайну, а ему кто — не знаю, подслушал, наверное.

— Дедушка папе говорил, что самое страшное — как немцы произносят «калашников». Что-то в этом было, сейчас уже не поймешь.

— Вот они даже не знали, где расположены, и вдруг говорят: музыкант приедет. А они почему-то решили, что Любовь Орлова, была такая актриса, звезда, блондинка, как советская Мерилин Монро, только порядочная. Ну, почему-то так решили, видимо, так им хотелось, шутки несколько дней, все дела. А это уже в районе Будапешта было, они точно не знали, но уже понятно, что дело к победе идет и настроение приподнятое, весна. А они все-таки авиаторы были, не хуй собачий, даром что их перемещали тогда без самолетов, просто грузовиками на новую базу, самолеты туда должны были позже привезти, после ремонта. И прадед с его другом в одном пустом доме нашли легкое кресло, но очень широкое, такое, ну, усадистое. И приладили детали от грузовика, мотор, чтобы это кресло могло поднимать человека в воздух. Ну, не прямо летать, но поднимается высоко и в воздухе висит, тарахтит, правда, сильно, но они, понимаешь, были настоящие авиаторы, все умели, самолет разобрать и починить, всю механику знали. Ну, катались, спирт пили там наверху, скучно, из города все убежали, все разбомблено. А начальство говорит: приедет музыкант. Ну, решили, что Любовь Орлова, и тут говорят: едет. Дед, то есть прадед, в кресле поднялся и видит: вроде бабы нет, но видят — две американские машины открытые, союзники. И там какой-то негр. Короче, это привезли Джими Хендрикса, представляешь? Тогда очень много возили на фронт всяких певцов и артистов подбодрить войска, союзников, и к ним прислали Джими Хендрикса. И был концерт. Ну, конечно, лагерь ему показывали, всю ночь гуляли. А дед мой получился за переводчика, он английский знал, как родной, из-за истории с бабушкой моей, то есть прабабушкой или кто она мне, ну, своей мамой — я рассказывал. И он с Хендриксом до ночи пил, а потом стали показывать ему кресло, усадили, подняли метров на пять. И вдруг Хендрикс оттуда сверху говорит: кто-то едет, но в темноте не видно. Ну, все на всякий случай ружья похватали, там местные партизаны жили в руинах, в городе, и беспризорники, нападали на наших и убивали. А эти, которые подъехали, тоже близко боятся, потому что от кресла грохот, но им тоже в темноте не видно, непонятно. Тогда Хендрикс говорит: дайте мне гитару сюда наверх, я начну петь. Если это наши, то они подпоют, а если будут молчать, то стреляйте. И начал петь, а в ответ тишина и только какие-то крики на местном языке. Так что пришлось стрелять, но в темноте много не настреляешь, и почти ни в кого не попали.

— Дедушка рассказывает, как старшие дети бегали купаться в проруби, у них в деревне это шик был. Раздевались на снегу догола, выкидывали вперед одну руку и кричат: «У-у-у-у-у-у!» — и бегут, и с разбегу прыг. А потом, когда война началась, кто-то на них донес, что это зиг хайль, и их всех забрали.

— Бабушка и ее сестра, они у меня очень старенькие, мама поздний ребенок, и мы с сестрой очень поздние, мама нас родила — ей было тридцать два. Хотела одного мальчика, а получились две девочки. Они в войну были маленькими еще, лет, наверное, семь или восемь. Их папа ушел на фронт, он инвалид был, хромал, но он был врач, а тогда уже брали врачей каких угодно, и его взяли тоже. А их мама стала плести из веревок такие большие панно, очень красивые, заплетет и расплетет — и так все время, не кормит их, даже не разговаривает. И они убежали, а это было в Вологде, мы все вологодские вообще-то, и там уже совсем шла война, немцы стояли очень близко. И они решили быть дочерьми полка и прибежали в лес, где солдаты, еле добрались. И говорят: мы хотим быть дочерьми полка. Ну, две писюхи, лет, наверное, восемь или десять, еще и смешные такие, и худенькие — худенькие, война же. Там полковник на них накричал, конечно, и дал им солдата, чтобы он их домой отвел. Солдат их довел до города и говорит: дальше сами идите, мне надо вернуться. Он ушел, а Рита — это бабушкина сестра — говорит: смотри, сколько на дороге гильз лежит, это тут наши отступали. А вся дорога на город в гильзах, это правда. И Рита говорит: кто тут пойдет, сможет посчитать гильзы и узнать, сколько у нас солдат. И они пошли обратно и стали собирать в передники все гильзы. И тут Рита бабушке говорит: «Зина, кто-то дышит». И они наклонились перед оврагом, а там лежит раненый, он, видно, туда закатился, а потом все ушли. Они с него сняли мундир и сплели рукава, чтобы получился мешок, и гильзы кидали в этот мешок, и к утру притащили полный мешок гильз в полк. Представляешь, да, зрелище? Две писюхи лет по семь — восемь. Но в полк их не взяли, конечно, дали им консервов и отправили домой.

— Мама начало хорошо помнит, ее бабушка брала с собой в парикмахерскую, и в эти дни перед выпускными все было забито школьницами, и бабушка не могла сделать маникюр. Маме было три года, но она говорит: «Я все помню, мы заходим — сидят такие мальчики красивые, в костюмах, и ждут своих девушек, пока им сделают маникюр, а мама очень плохо себя чувствовала, и мы не стали ждать, ушли. Я очень жалела, там была парчовая занавеска, пока маме делали маникюр, я играла в королеву, а потом мне красили мизинчик».

— У нас когда стали эвакуировать всех, мой дедушка как раз очень заболел. Он был маленький, лет, кажется, шесть. И соседка все время приходила и кричала на его маму, чтобы ребенка больного не тащить в поезд, потому что он всех позаражает. А дедушка очень боялся, что все уедут и он умрет, у него была очень высокая температура и ему все время казалось, что поезд отходит. А мама его уговаривала, что он незаразный, а у него просто соляная болезнь. И рассказывала, что в детстве она видела однажды на рассвете соляную козу, всю сияющую. Мама думала, что коза из чего-то сделана такого, побежала потрогать, видит — коза еле двигается. А это была соляная болезнь, если ты не будешь пить горячее, ты покроешься кристалликами соли постепенно, заболеешь и умрешь. Это она говорила, чтобы он много пил горячего, потому что они не могли дозваться врача, всех врачей забрали на фронт, даже инвалидов. Только директор госпиталя был, один на весь город, и все его ловили, и мама не могла его дозваться. А дедушка все время трогал правый висок, а там кристаллики, и он очень пугался и маме не говорил и старался закрывать волосами. А она пошла и стояла у этого врача под окнами, пока он не вышел. Выходит он и спрашивает: какая температура? А дедушка, когда ему ставили градусник, зажимал его еле — еле, потому что градусник был надколотый сверху и торчала тонкая ртутная трубочка эта, и он боялся, что от его температуры градусник лопнет. А врач спрашивает: сколько дней лежит? Мама говорит: «Семь», а он: «А какая температура?» Она говорит: «Тридцать семь и шесть». Он ее повернул к фонарю, посмотрел на ее лицо и говорит: «По вам не скажешь, что у него тридцать семь и шесть, пойдемте». Пришли, доктор говорит: поставьте мне на патефоне музыку, я без музыки не могу работать. А у дедушки с мамой — то есть, с его мамой — были только веселые всякие пластинки, и врач был очень недоволен. Ну, он поставил дедушке свой градусник, там, конечно, сорок, стал копаться в волосах — а там вся голова в кристалликах уже. Так они и не эвакуировались.