Ирвин Шоу - Ставка на мертвого жокея (сборник рассказов)

— Один из персонажей говорит: «Швейцарцы сто пятьдесят лет не воевали, ну и что в результате они создали? Часы с кукушкой». Черт подери, никак не пойму, — пожал плечами Притчард. — Может, в самом деле лучше жить в стране, которая изобретает часы с кукушкой, чем в той, что изобретает радар. Время для часов с кукушкой — что-то несерьезное. Просто маленькая игрушка, издает глупый, искусственный звук каждые полчаса. Для тех, кто изобретает радар, время — нечто зловещее, потому что для них это расстояние между набранной самолетом высотой и позицией зенитной батареи, которая может его сбить. Изобретение для весьма подозрительных, — они постоянно только и думают о засадах. Ну, вот ваш чай. Как видите, я предпринимаю серьезные усилия, чтобы вас развлечь: слежу за вами вот уже пять дней, и у меня сложилось впечатление, что вы такая девушка, которая долго плачет перед сном семь раз в неделю.

— Ну и сколько этой бяки надо влить в стакан? — Констанс сильно смущал этот непрерывный поток красноречия; подняв стакан с ромом, она старалась не смотреть на своего спутника.

— Половину; вторая половина — для второй чашки чаю.

Она отлила в чашку полстакана рома, выжала дольку лимона и понюхала поднимающийся из чашки горячий пар.

— Неплохо пахнет.

— Может, — Притчард занимался смесью в своей чашке, — лучше говорить только о ничего не значащих предметах?

— Думаю, да, — согласилась с ним Констанс.

— А этот парень, которому вы пишете письма, — почему его здесь нет? — поинтересовался Притчард.

Констанс помолчала, не зная, как ему ответить; наконец сообразила:

— Он работает.

— Вон оно что. Приятно слышать. — Он медленно цедил сквозь зубы чай, потом, отставив чашку в сторону, потер нос носовым платком. — Все это от горячего чая, знаете ли. Вы тоже почувствовали?

— Конечно.

— Собираетесь за него замуж?

— Вы сказали, что будете говорить о ничего не значащих предметах.

— Понятно… выходит, вопрос с браком решен.

— Я этого не говорила.

— Нет, не говорили. Но сказали бы, что нет, если об этом нет и речи.

Констанс фыркнула:

— Пусть так, все решено. Ну, скажем, на предварительном этапе.

— Когда же произойдет это событие?

— Через три месяца, — ляпнула она не задумываясь.

— Это что, такой закон в Нью-Йорке? Выходит, вам придется ждать целых три месяца? Или это обычное табу в вашей семье?

Она колебалась, не зная, что сказать. Вдруг осознала, что, по сути дела, уже долго ни с кем не разговаривала. Конечно, заказывала еду в ресторане; спрашивала на железнодорожных вокзалах, как ей сюда добраться; здоровалась с продавцами и продавщицами в магазинах и лавках, но только и всего. Все остальное время — нудное одиночество, тишина, не менее для нее болезненные от того, что она навязала их себе сама. «Почему бы и нет? — подумала она чисто из эгоистических соображений, благодарная ему за проявленную инициативу. — Почему бы не поговорить об этом — хотя бы раз?»

— Все дело в моем отце. — Она, задумавшись, вертела перед собой чашку. — Это его идея: он против. Сказал — подожди три месяца, потом увидим. Думает, что после трехмесячного пребывания в Европе я позабуду о Марке.

— Америка, конечно, единственное оставшееся в мире место, где люди могут себе позволить вести себя в старомодной манере. Ну а что с этим Марком? Он что, пугало огородное?

— Что вы, очень красив, — заступилась за него Констанс. — Такой печальный, такой красивый…

Притчард старательно кивал, словно записывал все, что она говорила.

— Но у него пустой карман, — сделал он вывод.

— Да нет, денег у него хватает, — вновь защитила она Марка. — По крайней мере, хорошая работа.

— Ну и чем же он не устраивает вашего отца в таком случае?

— Считает — слишком стар для меня. Ему уже сорок.

— Серьезная причина, — живо откликнулся Притчард. — Поэтому он меланхолик?

Констанс невольно улыбнулась:

— Нет, не поэтому. Просто такой с детства: очень серьезный, вдумчивый человек.

— Вам нравятся сорокалетние мужчины?

— Мне нравится только один Марк, — призналась Констанс. — Хотя, должна вам сказать, мне никогда не удавалось ладить с молодыми людьми. Ну, с теми, которых знала. Все они такие… бессердечные. В их компании я робею, сержусь на себя. Стоит мне пойти на свидание с таким — всегда возвращаюсь домой… как в воду опущенная.

— «Как в воду опущенная»? — удивился Притчард.

— Понимаете… я чувствую, что… была какой-то совсем другой, вела себя не так, как нужно. В общем, вела себя с ними, как все девушки со своими ухажерами: кокетство, немного цинизма, игра во влюбленность… Я не очень сложно все объясняю?

— Нет, вовсе нет.

— Мне не кажутся правильными мнения других людей обо мне, — говорила, все больше увлекаясь, Констанс, почти позабыв о молодом человеке, сидевшем за столом напротив нее, — изливала всю свою накопившуюся в душе горечь будто самой себе. — Противно, когда тебя используют в качестве приманки на разных торжествах, когда студенты возвращаются из колледжей домой погостить или демобилизованные приходят из армии. Кто-то нужен для вечеринки, — кто-то, чтобы потискать в такси на пути домой. Ну а мнение отца обо мне? «До нее, наконец, это впервые дошло». Мне всегда казалось — мы с ним хорошие друзья, он видит во мне ответственного, взрослого человека. А когда сказала ему о своем желании выйти замуж за Марка, поняла, что все наши отношения — ложь. Что он до сих пор считает меня ребенком. Ну а ребенок, как известно, — это разновидность идиотки. Моя мать бросила его, когда мне было всего десять лет, и с тех пор мы с ним очень сблизились. И вот выяснилось — совсем не настолько, как я полагала. Он просто играл со мной, льстил мне. Возникла первая реальная проблема — и все рухнуло как карточный домик. Он не позволял мне иметь собственного мнения о себе самой. Вот почему я в конце концов дала согласие на его предложение — три месяца отсутствия. Чтобы доказать ему… доказать раз и навсегда… — осеклась, бросив недоверчивый взгляд на Притчарда: уж не улыбается ли ее исповеди. — Вас все это потешает?

— Что вы, конечно нет! Как раз думаю о тех знакомых, которые высказывали обо мне мнение совершенно отличное от того, что сам думал о себе. Какая страшная мысль!

Притчард пытливо смотрел на нее, но ей не удавалось понять, серьезно он говорит или шутит.

— Ну а каково ваше мнение о себе? — продолжал он.

— Ну… оно еще не сформировано до конца, — медленно произнесла она. — Знаю, каким оно должно быть, и это пока все. Хочу быть человеком ответственным; еще — не быть бессердечной, жестокой… плыть в верном направлении… — Пожала плечами, вконец смущенная. — Может, я изъясняюсь неудачно, как вы думаете?

— Может. Но зато восхитительно искренне.

— Ну, до восхищения еще далеко, — несколько охладила она его пыл. — Может, лет через десять. До сих пор я еще не знаю, к какому сорту принадлежу. — Нервно засмеялась. — Как хорошо, что вы уезжаете через несколько дней, я больше вас никогда не увижу и потому могу говорить с вами так откровенно. Не находите?

— Да, — подтвердил он, — очень хорошо.

— Я так долго ни с кем не разговаривала по душам… Или во всем виноват ром?

— Готовы ко второй чашке? — улыбнулся Притчард.

— Да, благодарю вас.

Наблюдала, как он разливал по чашкам чай, и, к своему большому удивлению, заметила, что у него дрожат руки. А что, если он один из тех молодых людей, которые после возвращения с войны пьют по бутылке виски в день?..

— Итак, завтра забираемся на вершину горы, — подытожил он.

Констанс почувствовала великую к нему благодарность: понял, что ей больше не хочется изливать ему душу, и перевел разговор на другую тему, не дав ее признаниям никакой оценки.

— Ну как же вы туда полезете — с вашей лодыжкой?

— Попрошу врача сделать мне укол новокаина — и часа через два моя лодыжка крепка как камень, крепка навечно.

— Ладно. — Она не спускала глаз с его дрожащей руки. — Значит, утром?

— По утрам я на лыжах не катаюсь. — Он добавил рому в свою чашку, понюхал смесь, оценивая по достоинству.

— Чем же вы занимаетесь по утрам?

— Отдыхаю и пишу стихи.

— Ах вот оно что! — И бросила на него недоверчивый взгляд. — Не знаю ли я вашего имени?

— Нет. Все, что пишу, разрываю на мелкие кусочки на следующее утро.

Ей стало неловко — из всех, кого знала, стихи писали только пятнадцатилетние мальчишки в подготовительной школе; пришлось засмеяться.

— Боже! Мне кажется, вы… человек с отклонениями.

— «С отклонениями»? — Он вопросительно вскинул брови. — Вы имеете в виду сексуальную ориентацию? Это слово, по-моему, в Америке является оскорбительным. Это когда парни с парнями, так?

— Не всегда, — возразила Констанс, еще больше смущаясь. — В данном случае оно… не имеет такого оттенка. Какие же стихи вы пишете?