Татьяна Устинова - Я - судья. Божий дар

— Никита, я вас умоляю, прекратите, а то я начну сейчас плакать, — взмолилась Лена.

В самом деле, сидеть над тарелкой с остывшей бесцветной бурдой и слушать о борще по-польски с сотерном было невыносимо. Или с сотерном другой борщ? А, неважно!

— Не плачьте. Лучше в другой раз, когда захотите борща, скажите мне.

— И вы дадите мне книжку Молоховец с рецептами?

— Нет. Просто отведу вас в одно хорошее место.

— Что за место?

— Вы наверняка не знаете. Один ресторанчик, тут, недалеко.

— Почему вы так уверены, что не знаю? Я что, выгляжу как женщина, которая сроду в ресторане не была?

— Да нет, что вы, я совершенно не это имел в виду, — улыбнулся Никита. — Вы как раз производите впечатление женщины, которая из ресторанов просто не вылезает. Но, глядя на вас, приходит в голову что-нибудь шикарное, типа «Галереи» или там «Аиста». А этот ресторанчик — он очень маленький, там зал на шесть столиков, и он во дворах, его мало кто знает. Я туда хожу как раз борщ есть. У них повар — настоящий хохол, Петро, мой друг, мы в армии вместе служили. Вот там борщ так борщ. Подают его в горшочках. А к борщу — деревенскую сметану, Петруха за ней сам на Дорогомиловский рынок ездит. А еще — ушки на отдельной тарелке.

— Ушки? Свиные?

— Нет, такие специальные пирожки, мелкие, как пельмешки, — с мясом, с грибами, с луком, с ливером… И жареную кашу… Собственно, это не совсем каша, а такие толстые оладьи, Петро их делает из гречки, безумно вкусные, уж поверьте…

— Оладьи, из гречки… — Лена, кажется, даже облизнулась.

— Ага, — кивнул Никита. — С чесночным маслом. Так что? Пойдете со мной есть борщ?

— А то! Только я многодетная мать.

— Как многодетная? До недавнего времени у вас вроде бы один ребенок был?

— А теперь второго подбросили.

— Что? Младенца в корзинке? Принесли на порог, позвонили в дверь и убежали?

— Вроде того. Только младенцу пять лет, и в корзинку он уже не вмещается. А подбросила мне его родная сестра. У нее сейчас осеннее обострение личной жизни, не до ребенка. Так что племянник у меня почти все время живет.

— Ну что ж, племянник — это хорошо, — неожиданно заявил Никита. — С племянником можно съездить на стрельбище в ЦСКА.

— Какое стрельбище? Никита! Ему пять лет всего!

— Ну, тогда в зоопарк, на дрессированных пони смотреть.

Лена прыснула.

— Никит, вы о чем? Дрессированные звери — в цирке, а не в зоопарке. И не пони никакие, а тигры и голуби!

— Голуби? Ненавижу голубей. Но если вы настаиваете…

— Я их тоже ненавижу. И цирк не люблю, — призналась Лена.

— Тогда придумаем что-нибудь другое, — пообещал Никита. — Только мне после этой столовской бурды ничего в голову не приходит.

Лена опять засмеялась:

— Ну что с вами делать? Видимо, придется сходить к вашему Петро на борщ в самое ближайшее время.

Удивительно, но факт: Никита ей нравился.

Сэм никогда не был в приюте. Он знал, что неподалеку от их дома в Бостоне есть детский центр, иногда, проходя мимо, видел играющих во дворе малышей, но и только. О жизни в приюте Сэм имел весьма смутные представления. В основном представления эти он почерпнул из романов Диккенса, которые читал в детстве. Теоретически Сэм, конечно, знал, что с тех пор многое изменилось, но при слове «приют» в мозгу все равно возникал образ закопченной кухни, на очаге — огромный котел с тушеной капустой, двадцать маленьких оборванцев за длинным столом стучат по неструганым доскам ложками… Русский дом малютки, очень похожий на тюрьму для самых маленьких, он как-то видел по телевизору — в передаче «Чрезвычайное происшествие».

Дом малютки, в который они с Джейн приехали сегодня, был не похож ни на диккенсовский работный дом, ни на барак с зарешеченными окнами из телерепортажа.

Просто старое трехэтажное здание в глубине жилого массива. Чистенькое, свежеотремонтированное, с синей вывеской на воротах. Совершенно безликое. Подъездная аллея засажена липами, на заднем дворе — облетевшие кусты боярышника, детская площадка, лесенки и горки, похожие на металлические скелеты ископаемых чудовищ и, наверное, такие же старые. В песочнице — забытое кем-то желтое пластмассовое ведерко. Хмурый дворник в сером то ли пальто, то ли халате, шоркает по асфальту метлой, сгребает в кучу опавшие листья. Слева от стальной двери парадного входа — три кнопки домофона. Под каждой — табличка: «Заведующий», «1-я группа», «2-я группа».

Сэм нажал кнопку, под которой было написано «Заведующий».

Заведующая оказалась ухоженной дамой баскетбольного роста. С такими данными она запросто могла бы играть в НБА. Впрочем, в остальном она походила вовсе не на Скотти Пиппена, а на Маргарет Тэтчер. Серый твидовый костюм, крупный жемчуг в ушах, короткая стрижка, ястребиный нос. Запоминающаяся внешность. Некрасивая, но запоминающаяся. И сразу видно — женщина с характером.

— Вы мистер и миссис Джонсон? Очень приятно, меня зовут Инга Оттовна, я — заведующая этого учреждения. Я вас ждала. Дима предупредил, что вы приедете… Проходите, прошу вас.

Внутри было очень чисто, очень опрятно — не по-домашнему чисто и опрятно. Сэм и Дженни время от времени ездили в гости к Анне. Анна была двоюродной сестрой Сэма (единственной, с кем у него не испортились отношения после развода). Анна с мужем жили в Бостоне, в опрятном голубом домике с галереей. У них было пятеро детей и вечный веселый кавардак. По всему дому валялись мячи, кеды, целые и сломанные куклы, грязные футболки, бейсбольные перчатки. У крыльца — сваленные в кучу велосипеды, роликовые коньки, в гостиной — книжки, краски, фломастеры, баночки и бутылочки с детскими смесями. В доме вечно стоял гам и тарарам, кто-то орал, пел, хохотал или ревел во весь голос. Тут же крутились две юркие таксы и толстый полосатый кот Симон. Анна говорила, что в доме, где живут пятеро детей, нет и не может быть порядка.

В этом доме детей проживало не пять, а гораздо больше. И — ничего. Никакого шума — только негромкий гомон, доносящийся откуда-то сверху. Никаких раскиданных игрушек, вымазанной джемом мебели, разрисованных фломастерами стен — только аккуратно развешанные на стенде детские рисунки. И уж конечно, никакой полосатой кошки, которая норовит взобраться на стол, а ее весело прогоняют прочь. О том, что в доме живут дети, напоминали только ряды резиновых сапог в тамбуре перед задней дверью. Очень аккуратные ряды. Сапоги стояли ровно, по линеечке. Пахло в приюте кухней и немного — больницей.

— Здесь у нас кухня, медицинский кабинет, зал для занятий физкультурой, игровая комната, — объясняла Инга Оттовна. — Наверху — спальни. В начале года мы переоборудовали физкультурный зал, спасибо спонсорам, помогли купить инвентарь. У нас там теперь есть даже батут. Идемте, я вам покажу.

Инга Оттовна очень гордилась переоборудованным спортзалом. И игровой, в которой (еще раз спасибо спонсорам) полы теперь были с подогревом, и спальнями, и новыми кроватками, и застекленной верандой, которую оборудовали на галерее второго этажа, чтобы в хорошую погоду младшие дети могли спать на свежем воздухе.

Для гордости у Инги Оттовны имелись все законные основания. Когда двенадцать лет назад она стала заведующей этого дома малютки, здесь не было ни игровой, ни веранды, ни шведских стенок, ни теплых полов. И уж конечно, ни о каком батуте она и мечтать не могла. Единственное, о чем она тогда мечтала, — чтобы в коридоре второго этажа из-за вечных протечек окончательно не обвалился потолок.

Половина здания тогда была в аварийном состоянии. Дети размещались только на первом этаже, в трех тесных комнатушках с голыми стенами. В комнатушках впритык друг к другу, так плотно, что едва можно протиснуться, стояли жуткого вида кроватки с погрызенными, как сваи бобровой хатки, прутьями. В кроватках на голой клеенке (пеленок вечно не хватало) лежали и сидели дети. Не было ни занавесок, ни ковриков — только серые стены и зеленый холодный линолеум на полу. По ночам в комнатах шныряли здоровенные наглые крысы. Памперсы? Бог с вами, какие памперсы! Здесь и слова-то такого не слышали!

Старших детей раз в день вынимали из кроваток и пускали на пол — поползать, походить. Дверь на это время перегораживали невысокой деревянной решеткой, в лучшие времена служившей бортиком детской кровати. Потом малышей снова распихивали по кроватям.

Персонала катастрофически не хватало. В старшей группе (дети 3–4 лет) была одна нянечка на сорок человек малышни. Из игрушек имелись пластмассовые медведи с отломанными лапами, несколько сдутых мячей, кегли, погрызенные не хуже, чем кроватки, и мешок кубиков. Все. Больше никаких игрушек не было. А если что появлялось — неважно, игрушки ли, новые пеленки, шерстяные одеяльца из гуманитарной помощи, дефицитная гречка, галеты или детские мясные консервы, которые время от времени присылал Красный Крест, — няньки, воспитатели и поварихи по-быстрому растаскивали все, что мало-мальски может пригодиться в хозяйстве. Тащили все и вся. «А что вы хотите? — удивилась бухгалтерша, когда Инга Оттовна поймала ее на откровенном воровстве — та волокла с кухни пятикилограммовый пакет сухого голландского молока и упаковку соков, предназначенные для детей. — Вы думаете, кто-то станет за такую зарплату работать?»