Мишель Фейбер - Дождь прольется вдруг и другие рассказы

— А что изменится, если с тобой буду я?

— Это очень традиционное общество, не так ли? Если женщина одна, ее считают своей законной добычей. Если же с ней парень, то, по их понятиям, она принадлежит ему.

— Ну, тогда ладно. Только если мне ничего не придется делать.

Джун и Ник направились обратно в деревню и вскоре вновь оказались в пабе. Стовиз к тому времени уже кончился, так что Нику пришлось удовлетвориться копченой сарделькой, которую он чуть позже все равно швырнул в поле за обочиной. Первым из всей компании он лишился невинности в отношении шотландского фаст-фуда. Джун попросила что-нибудь вегетарианское, и ей был предложен пакетик жареной картошки, который она отвергла в надежде на то, что где-нибудь поблизости отыщется вегетарианский ресторан.

— Здесь у них нет такси, — объяснила она остальным. — Надо просто позвонить какому-то Генри, он за четыре фунта довозит желающих до ближайшего городка.

— То есть… — начала Фэй.

— То есть я уже позвонила, и жена Генри сказала, что он скоро за нами приедет.

Генри действительно приехал довольно скоро, как только доставил пакет с жареными курами в местную гостиницу, игрокам в бильярд, не желавшим отрываться от важной партии. Генри отвез художников в Королевский замок в Теине — крошечном городке на берегу залива Дорнох. Когда художники очутились в Теине, все заведения в городе уже закрылись на обед. А турагентство, расположенное над аптекой, на втором этаже, — и вовсе до следующего дня.

— Гребаные неандертальцы! — процедил Мортон Краусс, морщась от ослепительного солнечного света, отражавшегося от гладкой поверхности залива.

Теин был построен на холме, так что из него открывался великолепный вид не только на море, но и на многие мили простиравшихся вокруг сельскохозяйственных угодий. Повсюду виднелись овцы, пощипывающие траву по краям дороги; их морды в ярком свете казались четкими, словно фотоснимки, сделанные на профессиональной пленке. Чуть подальше тоже бродили стада овец, и даже возле самого горизонта поля были, словно черными точками, усеяны овцами. Художники, конечно же, никогда не видали овец в таком количестве, а Мортон Краусс вообще видел их только на фотографиях.

У Мортона при себе имелась фотокамера, снабженная самым мощным телеобъективом. Глядя в видоискатель, он мог буквально заглянуть в глаза каждой черномордой овце или детально изучить каскад похожих на лакричные леденцы катышков, сыплющихся из ее задницы. В голове у него уже начали зарождаться смутные контуры новой фотовыставки, которая затмит успех «Половых актов»: голые парни… нет, голые бабы!.. овцы с какашками под хвостом и с черными мордами… рога… вариации на тему черный козел/белая девственница… овец можно снять здесь, девчонок в Нью-Йорке… наложение негативов, монтаж, там посмотрим, что будет легче… или заказать Козинскому, тот напечатает…

Тем временем у него за спиной художники обсуждали планы на ближайшее будущее. Мортон уклонился от участия в этой дискуссии, поскольку уже успел занять у Ника Клайна двадцать фунтов. Их ему хватит, пока Чарльз не пришлет из Ньюкасла еще денег; к тому же, раз Клайн одолжил ему двадцать фунтов, возможно, он согласится купить ему и билет на автобус или на поезд. А еще лучше, если здесь нет ни автобуса, ни поезда: тогда кому-нибудь волей-неволей придется взять напрокат машину, и Краусса подвезут на ней и вовсе бесплатно.

Обсуждение в конце концов зашло в тупик, поскольку все четыре имевшихся в Теине банка были закрыты на обед, а у Гэйл Фреленг и Тины Голем (агента Джун Лабуайе-Сук) срабатывали автоответчики. Как и следовало ожидать, ни у одного из художников не было международной кредитной карточки — за исключением Джун, которая, впрочем, оставила ее в Штатах в рюкзаке вместе со всеми остальными «материалами» с перформанса «Доверие». Она с самого начала знала, что у нее не будет при себе кредитной карточки, но, поскольку в приглашении от Альтернативного центра мира неоднократно подчеркивалось, что Центр берет на себя заботу буквально обо всем, она поленилась сходить за мешком в галерею.

Что касается остальных, то Нику Клайну кредитная карточка была без надобности, поскольку у него имелась Гэйл Фреленг, у Фэй Барратт и Мортона Краусса кредитные карточки когда-то были, но после того, как эти двое проштрафились, кредит им закрыли, а Геррит Планк отвергал кредит в принципе, из идеологических соображений.

Так или иначе, было принято решение, что бессмысленно все время держаться всем вместе. Пусть каждый из художников исследует Теин индивидуально, после чего они встретятся у входа в почтовое отделение примерно через час. Тогда, освежившиеся, с прояснившейся головой, они обменяются соображениями по поводу того, как им вернуться в Нью-Йорк.

Ник Клайн, прекрасно знавший, что Гэйл Фреленг прослушивает свой автоответчик по крайней мере раз в несколько часов, расстался со спутниками в абсолютно безмятежном настроении. У него было такое ощущение, словно опасная волна прокатилась в непосредственной близости от него и снова скрылась вдали, так и не задев скалу, на которой он стоял. Теперь, отряхнув с себя пену, он заметил чуть ли не на самом берегу залива заброшенное кладбище; от центральной улицы города к нему спускалась узкая тропинка с каменными ступеньками — добраться до него плевое дело.

Геррит Планк, чтобы согреться, зашел в церковь, где спокойненько уселся на скамью, сделав вид, что молится. На свои часы он даже не смотрел, потому что на одной из стен висели часы, которые были гораздо больше его собственных.

Джун и Фэй, между которыми на почве поисков женского туалета возникло нечто вроде товарищеской близости, совместными усилиями нашли его и уселись в соседних кабинках, каждая — прислушиваясь к звону струйки соседки. Еще до того Фэй показала Джун свое письмо от Ценителя живописи, чтобы поделиться обидой по поводу содержавшихся в нем обвинений. Я же работала до кровавого пота, сказала Фэй, над осмеянной этим типом картиной «Можешь забрать это себе». А грубую технику письма выбрала преднамеренно, чтобы передать эмоциональную боль и отчаяние женщины, которой общество отказывает в праве голоса. Что же касается обилия пятен и помарок на картине, то оно должно было наглядно выразить беспомощность жертвы. Джун Лабуайе-Сук постаралась, как могла, утешить Фэй, хотя сама она к живописи, независимо от ее качества, была абсолютно равнодушна. Поскольку Джун принадлежала к тому социальному слою, в котором преобладают властные и преуспевающие женщины и несколько женоподобные мужчины, она изо всех сил старалась сочувствовать негодованию Фэй, но сочувствие это носило, как бы лучше сказать, несколько антропологический характер. Поэтому, сидя в соседней туалетной кабинке, она не могла удержаться от мысли, что звук, с которым изливается моча Фэй, полностью соответствует ее, Джун, ожиданиям: напряженный, прерывистый, такой, словно струя бьет в стенку унитаза под очень острым углом. Фэй, со своей стороны, с удивлением отметила, какой огромный объем жидкости заключается в организме Джун Лабуайе-Сук: казалось, что мочиться она будет целую вечность. Чтобы вместилось такое количество жидкости, у нее внутри должно быть очень много свободного места.

Вернувшись на центральную улицу, Джун и Фэй столкнулись с Мортоном, который нашел нечто вроде мини-маркета, где не было перерыва, и теперь размахивал своей добычей.

— Смотрите, что я надыбил! — сказал он, улыбаясь во весь рот и впервые с момента отъезда из Нью-Йорка испытывая положительные эмоции. Из белого пластикового мешка, раздувшегося от пакетов с молоком, банок пива и сигаретных пачек, он извлек ассорти «Келлог»: восемь маленьких пакетиков с различными хлопьями в одной упаковке.

— Хотите? — хрипло прошептал он с таким выражением, словно предлагал кокаин высшего качества.

— У нас же нет мисок, — заметила Джун.

— А нам и не нужно! — радостно сообщил Мортон, срывая целлофан с коробочек. — Я такие все время покупаю. Сами коробочки — они как бы вроде мисок. В картоне сделана… ну, эта самая…

Мортон ткнул пальцем в воздух, пытаясь объяснить, что он имеет в виду.

— Перфорация? — предположила Джун Лабуайе-Сук.

— Ага. Каждая маленькая коробочка — нечто вроде арт-манифеста. Декларация эстетики, отрицающей совместное питание за семейным столом. Это даже не утверждение антисоциальности, это… это…

— Утверждение субсоциальности?

— Нет, внесоциальности!

В порыве энтузиазма Мортон ткнул ручкой ложки в один из пакетиков, пытаясь обнаружить знакомую перфорацию.

— Вот черт! — в недоумении воскликнул он. — А дырочек-то и нету!

— Что ж, Мортон, — улыбнулась Джун Лабуайе-Сук, — мы в другой стране!

— Но, мать твою, кто им позволил менять упаковку! — огрызнулся Мортон.