Вера Кобец - Прощание

Плавать в этом житейском море я не умела. Идти ко дну не хотелось. Приходилось учиться: и в сорок лет я с трудом натянула на спину ранец и пошла первый раз в первый класс. Учительницей была жизнь или тот суррогат, что слывет ею. Строгая, она каждый день задавала поистине головоломные задачи. Например, как отличить, врет собеседник (начальник, друг, подчиненный) или говорит правду. В том мире, где я росла, а потом жила с преданным Эс, такой вопрос не вставал. Там всегда дважды два было четыре, книга — лучший подарок, труд — радость, честность — закон. Конечно, все это плохо вписывалась в окружающую действительность, но от нее ведь не так сложно спрятаться: скажем, в достойную профессию или в четкое следование инструкциям.

Я металась, словно зверь в клетке, хотя на деле все было наоборот: дверцу клетки открыли (или сама взломала?), и густой голос, идущий откуда-то сверху, сказал: ты свободна, ступай куда хочешь. «А в каком направлении?» — спросила я, поеживаясь, но, разумеется, ответа не было.

Учиться жить лучше всего помогали заботы, и прежде всего заботы чисто практического свойства. Например, как заработать денег. С наступлением постсоветской эпохи этот вопрос приобрел небывалую прежде значимость, и для меня это было удачей. «На паек больше не проживешь, надо вкалывать». Этот лозунг не вдохновлял, но служил замечательной подпоркой. Занятая заботой о хлебе насущном, я даже не вздрогнула, включив как-то вечером телевизор и вдруг увидев на экране несколько располневшего, но вполне элегантного Эс. Вальяжно утопая в кресле, он, гость какого-то канала, спокойно и безмятежно отвечал на вопросы ведущего. Говорил грамотно и красиво, но так уклончиво, что журчащие ручейками слова не собрала бы в единое целое не только вся королевская конница, но даже и вся изощренная университетская рать. Как и в случае с дарственными, он хорошо страховался от компромата. Цельная личность, думала я, слегка сочувствуя усилиям ведущего ухватить уважаемого профессора не так, так этак и всматриваясь в почти не изменившееся лицо моего старого друга Эс. Чужой, да, чужой. Я была совершенно спокойна. Прочным ли было это спокойствие, сказать трудно. К счастью, буквально через минуту передача закончилась, а еще через пять я, хмыкнув: «Надо ж какая встреча», — выбросила все это из головы.

Прошло еще несколько лет, и как-то, спускаясь по эскалатору, я вдруг сообразила, что достигла уже того возраста, в котором почтеннейший Эс пребывал в первый год нашей связи. Мысль кольнула: он ведь тогда казался очень немолодым, и только моя восторженная «любовь аспиранточки» могла простить и брюшко, и седины, и бесконечные воспоминания про кинувшие дни и битвы, где вместе рубились они, когда я еще только ходила пешком под стол и горько плакала, ударившись лбом о что-нибудь твердое. Теперь лоб был в куда более страшных шишках, но потребности листать книгу воспоминаний еще не возникло, возраст грустно-блаженных вздохов о «нашем времени» галантно держался на расстоянии. И все-таки факт оставался фактом: я была точной ровесницей того признавшегося мне в своей любви к мороженому пожилого профессора. Плюнуть и растереть, разорвать в мелкие клочки и выбросить, а можно и спокойнее: уголком рта улыбнуться и забыть. И я действительно забыла, и забыла не только о глупых и никому не нужных возрастных сравнениях, но и о нем. Конечно, судьба посмеялась жестоко. Просьба, с которой я когда-то жарко обращалась к Богу, выполнена была на все сто. Но услышанные молитвы вызывают куда больше слез, чем те, что не достигли своей цели. Святая Тереза Авильская знала об этом уже в четырнадцатом веке. И мне, возлюбленной медиевиста, недурно было бы об этом помнить. Или хотя бы — вспомним «Сталкера» — понимать трудность точного обозначения своих желаний.

В жарких сумбурных молитвах я просила Всевышнего подарить густо усыпанному академической пылью преданному Эс недополученную им молодость. В том, что он не использовал ее во имя мое, винить некого: этого в просьбе не было.

Выздоровление шло тягуче и медленно. И все-таки каждый год я праздновала какую-нибудь победу. Пусть маленькую, но подлинную. Легче стало общаться с людьми, появилось умение с юмором относиться к своим неудачам. «Как тебе это удается?» — с удивлением пробурчала однажды Манька. «Что именно?» — «Всегда висеть на волоске, но сохранять при этом олимпийское спокойствие». Даже и олимпийское! Похоже, маска приклеилась крепко и, более того, была к лицу. Настолько, что неожиданно встреченный Алексей Мысин, с которым не виделись со студенческих дней, с ходу ударился в ностальгию и заявил, что, столкнув нас в доме, куда мы оба попали случайно, судьба подает нам сигнал, проигнорировать который было бы преступно. «Сейчас, сейчас, а не когда-нибудь», — восклицал он. А дело было в том, что бедолага Мысин только что развелся и с ужасом осознавал, как трудно будет одному. Значение нашего «романа» на втором курсе он явно преувеличивал. Но почва для сближения имелась. Намек на какое-то общее прошлое давал возможность перекинуть мостик через временной поток, протянуть через жизнь единую нить, обрести стержень. Формально мы продолжали жить в разных квартирах, фактически общий дом уже складывался. Кирпичик за кирпичиком. Мы играли в строителей, но строили по-настоящему. И вот тогда, да, именно тогда — через десять лет и семь месяцев после нашего расставания мне вдруг впервые приснился преданный Эс.

Я стояла в толпе. Не то в большом зале, не то на площади. Все мы чего-то ждали, и вдруг я не столько увидела, сколько почувствовала его присутствие. Поднимаясь на цыпочки (или подпрыгивая?), он взмывал над толпой и приветственно махал мне. К счастью, был далеко, и я сразу же отвернулась, сделала вид, что не заметила, — и сон растаял. Было уже светло, девять часов, пора вставать. «Надо же, что привидится, — хмыкнула я под душем, — кстати, надо сегодня зайти к Удальцову и сказать, что я думаю об этих новых министерских директивах».

Вторично он пришел буквально через несколько ночей. Комната. Я сидела и зашивала прореху на каком-то куске белой ткани. Зашивала старательно, но почему-то не получалось: ткань разъезжалась, и было страшно, что кто-то видит это и подсмеивается. Он подошел неслышно. Застенчивая плутоватая улыбка, такая, как в те времена, когда он еще не знал, получится у нас что-нибудь или нет, изредка думал «а вдруг?» и внутренне смеялся, оттого что никто не догадывается, какие странные, дерзкие и неприличные мысли посещают его во время научного заседания. Внутренний голос просигналил, что вступать в разговор с игривым Эс нельзя, но обижать его тоже не захотелось, и, подхватив шитье, я поспешно встала, сделала легкий приветственно-отстраняющий жест и вышла в ту дверь, через которую он только что вошел. Что было за ней? Какие-то серые сумерки. Я ни во что не всматривалась, но прежде чем проснуться, успела подумать: как правильно я поступила, это, конечно же, только сон, и все же не надо и тени контакта. Похвалив себя, я проснулась. На этот раз было еще темно. На часах половина шестого. Зыбко, сумерки.

Когда он пришел в третий раз — берег реки, плакучие ивы, сквозь ветки посверкивают его прикрытые толстыми стеклами очков глаза (этакий пятидесятилетний фавн, да и не пятьдесят ему, сообразила я, без труда справившись с простейшими арифметическими операциями), вопрос, заинтересовавший меня, был единственный: как это все получается. Я не видела человека больше десяти лет, он меня не волнует, не занимает, я никогда не вспоминаю о нем днем, а во сне — нате вам! — третий раз за две недели. Раздумывая над всем этим, я рассматривала песок, усеянный мелкими белыми речными ракушками, и почти не обращала внимания на круглое, наивно-простодушное, но отчетливо похотливое и подмаргивающее лицо, которое тянулось ко мне сквозь ветки и вместе с ветками. Все эти плакучие ивы были какой-то декорацией, легко перемещаемой им в мою сторону (на колесиках, что ли?). Впрочем, все эти трюки тоже были не интересны. Страха не было никакого, я знала, что смогу, как и в прошлый раз, улизнуть, не позволив коснуться себя ни рукой, ни словом. Ускользну. Пока я никак на него не прореагировала, он мне не опасен. Но как все-таки умудряется проникать в мои сны? Предположение, что обратился к знахарке и попросил приворотного зелья, решительно отпадало. С его-то рациональным умом! В свое время, поняв, что влюбился в меня сильнее, чем запланировал, он пошел прямо к врачу: «Доктор, сделайте так, чтобы эта женщина ушла из моих мыслей!» Такой поступок казался ему осмысленным и действительно дал результаты.

Годы спустя я узнала, что как раз после этого визита он стал надписывать свои оттиски «дорогой Эн от дружески преданного Эс». Но все это в прошлом, и прошлое выцвело, полиняло, подернулось пеплом. «Сгинь!» — говорю я дурацкой, оплетенной ветвями фигуре. Господи, да ведь это не ветки ивы, а лавровые венки. Толстый римлянин, только очки из другой эпохи. Смех и грех, надо скорее проснуться. Что-то меняется в освещении, это другая река, другой берег. Но он еще ближе. Сон, но все-таки лучше не рисковать, и, резко повернувшись, я ныряю в воду. Просыпаюсь уже в своей комнате. Темно, середина ночи. «Нет, больше я это терпеть не намерена! Какого ляда ты привязался? С чего? По какому праву? Вот только попробуй сунуться еще раз, попробуй — и увидишь!» Что, собственно, он увидит, мне и самой непонятно, но намерения самые воинственные.