Вера Кобец - Прощание

Годы спустя я узнала, что как раз после этого визита он стал надписывать свои оттиски «дорогой Эн от дружески преданного Эс». Но все это в прошлом, и прошлое выцвело, полиняло, подернулось пеплом. «Сгинь!» — говорю я дурацкой, оплетенной ветвями фигуре. Господи, да ведь это не ветки ивы, а лавровые венки. Толстый римлянин, только очки из другой эпохи. Смех и грех, надо скорее проснуться. Что-то меняется в освещении, это другая река, другой берег. Но он еще ближе. Сон, но все-таки лучше не рисковать, и, резко повернувшись, я ныряю в воду. Просыпаюсь уже в своей комнате. Темно, середина ночи. «Нет, больше я это терпеть не намерена! Какого ляда ты привязался? С чего? По какому праву? Вот только попробуй сунуться еще раз, попробуй — и увидишь!» Что, собственно, он увидит, мне и самой непонятно, но намерения самые воинственные.

Наутро все это было уже в разряде «забавные мелочи». Но появилось искушение кому-то рассказать. Не Алексею и не Маньке. Может быть, Оле Скоротич? Мы с преданным Эс иногда у нее бывали. Однажды ездили втроем в Пушшры. После ее замужества почти не виделись. Пойти к ней сейчас? Но серьезная Оля посмотрит недоуменно и будет права.

Дневная жизнь между тем продолжала набирать обороты. В центре внимания теперь стойл вопрос, успеем ли мы завести детей. У Алексея была дочь от первого брака, но он страстно хотел еще одного ребенка. «Ты боишься рожать? Но можно усыновить!» Уговорив, привел меня однажды в детский дом. Ватага мальчиков-девочек мгновенно облепила нас со всех сторон. Заглядывают в глаза, гладят по волосам, прижимаются боком. Воспитательницы кивают. «Юра у нас самый ласковый. Смотрите, глазки как васильки». Вынутые конфеты мгновенно исчезают. То ли в кармашках, то ли во рту. Но мы для них интереснее, чем конфеты. «По-моему, этот голубоглазый лучше всех», — говорит на обратном пути Алексей. «Черт тебя дернул развестись с женой, — бормочу я в ответ. — Леша! Ты бредишь. Какие дети?» С детдомовской дачи мы шли по узкой, обсаженной тополями аллее. Уж небо осенью дышало. Было прохладно и сыро. Но чего мне пугаться? Я люблю осень, я больше всего люблю осень!

Вот так обстояли дела, когда он появился в последний раз.

Теперь местом действия была кухня. Не моя. Очень просторная и насквозь залитая светом. Солнечные лучи плясали по рифленым стеклам кухонных шкафчиков, вспыхивали огнем на гладких металлических поверхностях, водили хоровод. На столе был букет, гроздья огненно-красных ягод на сухих стеблях. «Вот теперь можно выпить вина», — сказал он печальным голосом. Голос прозвучал рядом, но в кухне никого не было. На столе, возле вазы с букетом из красных ягод, стояла раскрашенная фигурка: не то фарфоровая, не то глиняная. Полностью сознавая абсурдность такого предположения, я вдруг поняла, что это — он. Фарфорово-глиняный рот шевелился. «Ты хочешь вина?» — спросил он еще печальнее. «Я хочу, чтобы ты наконец исчез», — отчеканила я. «Нет, это невозможно», — выдыхает он. «Глупости. Тебя нет в моей жизни. Нет давно! И если ты не уйдешь, я тебя уничтожу! Не веришь? Пеняй на себя».

Волна омерзения захватила меня с новой силой, и, схватив эту странную, с карандаш ростом фигурку, я что есть силы швырнула ее об стену, заранее предвкушая, как она разобьется вдребезги. Но она не разбилась. В руке у меня ничего больше не было, на столе тоже, но и осколков не появилось. Это еще что за фокусы? Меня вдруг начало мутить. Не было чувства освобождения, совсем наоборот: чувство капкана и медленно поднимающееся подозрение, что все это — не сон, беспокойство от пребывания в чужой квартире. Как я сюда попала, как выбраться? Я на цыпочках подошла к двери, открыла. «Вам сюда», — строго сказал человек в серой фетровой шляпе. Повинуясь ему, я шагнула, полетела куда-то вниз и проснулась.

Встала с тяжелой головой. И внутри все подрагивало. Заболеваю? Прошла к аптечке, взяла аспирин и, бросив в стакан с водой большую белую таблетку, долго смотрела, как поднимаются на поверхность пузырьки воздуха.

Четверть двенадцатого позвонила Манька. Часы были перед глазами, и во все время нашего разговора я смотрела на них неотрывно. «У меня невеселая новость», — сказала она, помедлив. Секунду мы обе молчали. И потом я сказала: «Умер наш общий друг. Наш трижды преданный Эс». — «Как? Ты уже знаешь?» — изумление перекрыло в ней все остальные эмоции. «Да, знаю. Извини, мне пора уходить».

Повесив трубку, я так и осталась около телефона. Что ж, все мы смертны. И многие предпочтут, чтобы это было скоропостижно. Он прожил удачную жизнь, удостоился легкой смерти. Аминь. Я словно подвела черту. «Похороны в четверг», — сообщил вечером Алик Гордин, один из призраков той, прежней жизни. — «Откуда ты взялся? Ты ведь, я слышала, в Чикаго». — «И там, и тут. Все собирался позвонить. Но пока жареный петух не клюнет… Ты знаешь, я ценил его». — «Называл пустомелей». — «Чего не скажешь от зависти. У меня к тебе просьба: положи там цветочков и от меня». — «А я не пойду на похороны». Он даже не сразу понял. Потом вздохнул: «Ну и суки вы, бабы».

Было ли страшно, что ночью он придет снова? Ведь для снов смерть — не преграда. А кроме того, теперь-то он поселился в моем подсознании. Как ни крути, но в каком-то смысле… Конечно, это простое совпадение. Сколько мужчин умирает скоропостижно. Но все же: я до сих пор помню это желание уничтожить и пробежавшую по телу судорогу ненависти. Будет ли он обвинять? Или, наоборот, смотреть собачьими глазами?

Но время шло, а он не появлялся. На смену тревожному ожиданию пришло удивление. В какой-то момент я поймала себя на дурацком желании сходить к гадалке или ясновидящей. Вспомнился Вячеслав Иванов, общавшийся с духом умершей жены. Параллель показалась обидной. Для меня. Время Башни и заклинаний, соединявших шизобред и поэзию, давно закончилось. И вообще не о чем говорить. Что было? Несколько нелепых, но как на грех отчетливо запомнившихся снов. Морок как налетел, так и сгинул. На конференцию, устроенную к шестидесятилетию Эс, я не пошла по вполне прозаическим причинам: дел много и неохота.

А потом как-то утром, поджаривая яичницу, я вдруг услышала, как он сказал: «Сегодня годовщина». Да, правильно: семнадцатое. Три дня назад я, договариваясь со студенткой, на всякий случай уточнила: «Значит, приходите в среду, семнадцатого», и никаких ассоциаций это число не вызвало. А теперь — нате вам: загробный голос. «Ну и чего же ты хочешь? — тоскливо спросила я. — Один раз уже расплатился жизнью, теперь чем расплатишься?» Молчание. И тихий звон. И вздох упрека.

Выйдя из дома, я еще совершенно не понимала, куда и зачем иду. Что-то толкало вперед, и я шла, не задумываясь, целиком подчинившись со всех сторон охватившим меня волнам: теплого воздуха? раскаянья? воспоминаний? Вспомнилось, как в такой же вот солнечный день мы забрели на Серафимовское кладбище. Был еще тот период отношений, когда после ссоры кажется, что теперь — навсегда хорошо: никаких глупостей, ни обид, ни придирок, а только это вот золотистое свечение в воздухе и благодарность Богу, потому что он и есть любовь. Медленно проходя по дорожкам, мы почему-то остановились около старой, заросшей лишайниками могилы. Надпись на камне была почти стерта, но он — рефлекс текстолога — попробовал ее прочесть, а потом вдруг сказал тонким голосом: «А неужели ты никогда не придешь туда… где я буду валяться?» Странный вопрос; неуместное слово «валяться» — малоудачная попытка сбить ненужный пафос, искреннюю горечь. На миг стало его очень жалко, но потом все вернулось на заданные позиции, и, мешая язвительность с шуткой, я небрежно сказала: «Кто знает? Может, это тебе придется топтать башмаки?»

…Найти могилу было не так-то легко, но, проявив терпение, я преуспела. Положила цветы, постояла, снова и снова перечитывая имя… даты… Все было каким-то ненастоящим. И памятник странный: только что был аккуратный и словно игрушечный и вдруг начал темнеть, пошел трещинами. Галлюцинация? Или я сплю? Стараясь стряхнуть наваждение, я покрутила головой и, глубоко вдохнув, сказала: «Видишь, все же пришла туда, где ты валяешься. Правда, похоже, это обман, и тебя здесь вовсе нет». — «Трудно сказать, — ответил голос (похоже, что он и за гробом остался мастером околичностей). — Но это неважно. Выпьешь бокал вина?» — «За упокой души?» — «Нет. Я же атеист». Голос звучал печально; печаль заполнила все вокруг. Была ли она светла? Не ответить. Все мысли выкачало, как насосом. Странное ощущение пустоты. И радости. Легкости. Свежий холодный воздух коснулся щеки, лба, подбородка, и, медленно отведя рукой прядь волос, я взяла чашу и осторожно пригубила.

Искренность чувств, передаваемая фальшью слов, — неизбежная ежедневность и ежедневная неизбежность. (Избыток шипящих слегка насто-раж-ж-живает, но в остальном все правильно.)