Нина Федорова - Уйти по воде

Подъем вверх, долгий, тяжкий, по широким ступеням она упорно ползла и ползла вперед, поражаясь удивительной тишине – маленькие домики, заросшие зеленью, листва бросает кружевные тени на мостовую, местами покосившиеся крыши, крошечные балконы, коты ревниво и настороженно наблюдают, примостившись на карнизе, и – никого, ни души. Плака – так называется этот маленький город, старинный квартал, точно! Еще один поворот – и чудо, мелькнули чьи-то ноги наверху, осталось немного, рывок, она вышла к краю какой-то зеленой решетки. Дальше дорога шла ровно, без подъемов – по ней опять брели толпы людей, и туда, и обратно До Акрополя рукой подать. Финишная прямая.

Теперь можно было немного отдышаться.

Безумием было тащиться по жаре в самый полдень в центр города, не успев прийти в себя после перелета, не разобрав чемодан, имея всего два часа свободного времени, но с того самого звонка Анны Александровны – «Вы не хотите съездить в Грецию?» – она уже знала: первые ее шаги по этой удивительной стране должны начаться с Акрополя, когда она пройдет через пропилеи, прикоснется своей рукой к мраморной вечности, как будто примет в себя часть этого удивительного, необъяснимого бессмертия.

Возле касс она в растерянности остановилась. Огромный, дергающийся во все стороны, изгибающийся хвост очереди – это куда, это на Акрополь?!

Весь холм был похож на военный лагерь Он гудел, как улей, шевелился, как муравейник Люди – стояли, сидели, лежали прямо на земле, обмахивались картами и путеводителями, пили непрестанно воду, галдели на всех возможных языках, из-под деревьев торчали руки – белые, желтые, смуглые, обожженно-красные, загорелые; ноги в кедах, шлепанцах, сандалиях, вьетнамках маршировали по отполированному разбитому мрамору дорожек. Полководцы-гиды носились туда-сюда с поднятой вверх рукой, в которой, как маленькое знамя, торчал зонтик, флажок или лента на палочке Их полки то строились, то снова растекались – разбивались на очереди в туалет, за водой и едой, к кассам, садились в изнеможении на каменистую сухую землю, ожидая своего часа, потом толпились у турникетов, пропускающих избранных за огороженную территорию – наверх, к вершине А новобранцы все прибывали и прибывали, бесконечным потоком текли из подъезжающих внизу автобусов, чтобы, выстроившись в маленькие разномастные полки, вновь и вновь восходить к Акрополю, который все равно никому не под силу взять

Она прошлась вдоль длинного хвоста очереди, потом посмотрела на часы – не успеть Но просто так уходить тоже не хотелось. Как же, как же, спешила, летела, дрожала и – прозаическая очередь, которую не отстоять ни за час, ни за два

Растерянно огляделась – рядом возвышался холм из сероватых огромных камней, наверху виднелись головы – там сидели люди. Перевернула карту – с обратной стороны был исторический центр, крупно, с пояснениями. Значит, если смотреть на кассы Акрополя, слева. Небольшой такой холмик, вот он. С трудом нашла нужную циферку… Ареопаг?

Каменные стершиеся ступени, кое-где они подновлены, восстановлены. Рядом заботливо сделана железная лестница, но она полезла по камням, вспоминая про себя: «И, став Павел среди ареопага, сказал…» Неужели он шел вот здесь, вот по этим камням, к сидящим там, наверху, афинянам? И – странное дело – они, античные афиняне, кажутся такими далекими и чужими, как мраморные статуи, а он, Павел, он рядом, он – живой, он и для нас, через две тысячи лет, близок и понятен. Он, написавший вечное «любовь никогда не перестает», не перестает и сам. Откуда эта вечность? От святости, интересно?

Последний рывок и – «ах!» Не только из-за ласкового ветра, вмиг принесшего облегчение, охладившего разгоряченное лицо, но из-за того, что впереди, внизу, кругом раскинулся великий город.

Казалось, он сверкает, искрится и переливается, как будто распахнулась шкатулка с бриллиантами: внизу – зелень Агоры и старина Плаки, дальше – сверкающие белоснежные дома, сколько хватает глаз, синее небо без единого облачка и горы, словно нарисованные вдалеке декорации, бесконечный, вечный, прекрасный город, только такой город, в сердце которого живет Парфенон, может быть так небрежен к архитектуре Все важное уже сказано, все совершенное – создано: так что пусть будут простые белые дома, одинаковые, легкие, с огромными балконами, а больше ничего не нужно, все остальное – лишнее

Ветер раздувал ее юбку и волосы, она, улыбаясь, прошлась немного по камням, удивляясь, что туристов тут значительно меньше, хотя здесь коротать время гораздо приятнее, чем внизу, в духоте, в толпе Светлые неровные камни были отполированы сотнями ног, скользкие, неудобные, на них лучше сидеть, а не стоять, но хотелось подставиться приятному охлаждающему ветерку. Она нашла более устойчивое место, оглянулась – сзади Акрополь! Высоко вверху, к пропилеям по белым широким ступеням упорно ползли и ползли крошечные человечки Не глядя, неловко переступила, нога скользнула по гладкому камню, она потеряла равновесие и съехала вниз, чуть не ткнувшись в чью-то широкую белую спину.

– Ох!. Извините, – от растерянности она сказала по-русски, хотя шанс наткнуться на соотечественника был не так уж и велик, и тут же добавила поспешно: – I'm sorry

Спина не обернулась и вообще никак не отреагировала.

Он.

Мысль эта упала, словно огромный камень, выбивая другие, взлетевшие, как пыль, мысли – здесь? В Греции? В Афинах? Ах да, он же ездил, ездил сюда, каждый год в отпуск на Афон… Или не в отпуск ездил? Да и где Афон, а где Афины, кажется, на Афон надо до Салоников лететь или… Господи, но тут! На Ареопаге!

Она как-то нелепо попятилась сидя, отползала вверх по камням, отталкиваясь ногами, как будто отбивалась.

Как можно было узнать его со спины, в этой толпе, в этой чужой стране, никак не ожидая подобной встречи?

Но что-то резко ударило в голову, какая-то четкая и непоколебимая уверенность, как будто кто-то громко сказал в ухо – отец Митрофан

Она зажмурилась, затрясла головой Может, это просто голову напекло? И нет никакого Ареопага, ни Акрополя сзади, ни вечного города впереди, просто она упала в обморок от жары, какой-то добрый человек ее положил в тенечке, и сейчас она откроет глаза и увидит над собой оливу, или пальму, или что тут у них еще растет?

Белая спина никуда не исчезла.

Отец Митрофан.

Она встала, отошла назад, к лестнице, там была сделана твердая, залитая бетоном дорожка Облокотилась о перила, пытаясь собраться с мыслями, унять вдруг поднявшуюся бурю в душе, которая никак не вязалась с этой разлитой в воздухе расслабленностью, разноязыким веселым гомоном, улыбающимися лицами отдыхающих людей.

Не так она себе представляла эту встречу, совсем не так

Столько лет прошло, но вопрос, зов, повисший в воздухе еще тогда, давно, всё оставался без ответа Звал же? Звал Хотелось спросить – и? Но чтобы спросить, надо было встретиться, а она не шла на встречу – сознательно, да Так много лет она тянула. Так много ей хотелось тогда сказать, что она захлебывалась этими словами, так много лет она всё проговаривала в голове бесконечные монологи, так долго спорила с ним, убеждала себя и его – я все-таки права И вдруг это стало неважно.

Появились первые, осторожные статьи, пробные камешки – можно ли? И заговорили вдруг, заговорили, конечно, в первую очередь, всем православным рунетом, полетели клочки по закоулочкам, по блогам и форумам – истории, факты, споры, мнения, комментарии, комментарии – без конца.

Стронулся, поехал огромный ком, вдруг все подняли головы, поняли, что-то не так Оказалось, что их, таких, очень много – просто никто не считал Никто не обращал внимания, что уходят люди, молча, не оглядываясь, не вспоминая Не просто не вспоминая, – стараясь забыть. Как уезжают в другую страну, в эмиграцию, бегут поспешно, схватив то, что успели, детей, собак, клетку с попугаем, впопыхах собранные чемоданы, бегут к чужим, потому что со своими невозможно.

Их оказалось много – тех, кто надорвался, кто не мог больше видеть собственную фальшь и ложь и фальшь и ложь тех, кто учил их жить Кто не вынес жизни в этой системе, кто не мог больше запихивать себя в мертвые схемы, обрубая для этого свою живую, страдающую плоть. Тех, кто в отчаянии прыгал за борт и уходил по воде Толпы покалеченных людей, о которых все забыли, о которых никому не хотелось думать – как много их оказалось! Даже родители не вынесли этого, даже они, отец Митрофан! Даже такие преданные чада не смогли больше тащить ваши неудобоносимые бремена, закрывая глаза на вашу настоящую жизнь, удивительно только, как они не замечали этого раньше – ведь это началось давно, еще с тех времен, когда вы рассорились с отцом Ферапонтом и отцом Маврикием, подумать только – из-за спонсора!

Ну что же, пойти и сказать ему всё? Сама судьба как будто этого хочет. Сказать, что в нынешнем году мы всей семьей отмечали двадцать лет с начала нашего воцерковления – где бы вы думали? За новогодним столом, отец Митрофан! С курицей и телевизором, да-да! Вспоминая всё – посты и молитвы, «отречения» и «прелести», самоукорения и самообличения, «смирения» и «послушания», исповеди и проповеди, все это «православное христианство», в котором не было ни Христа, ни любви! Все это, всплывшее сейчас, когда можно почитать дневники отца Александра Шмемана и проповеди митрополита Антония Сурожского, но почему мы не знали о них тогда? Почему никто не сказал нам, что можно верить по-другому, что можно верить в любящего Бога, а не только в Его кары и собственное ничтожество? Почему вся вера сводилась к вычитываниям и выстаиваниям, к страданиям и страхам, кого, кого мы должны благодарить за все пролитые слезы, за все ссоры и скандалы, за все годы, которые можно было прожить совсем по-другому? За потерянные двадцать лет, двадцать лет жизни одной семьи? Как вы думаете, отец Митрофан?!