Андрей Столяров - Личная терапия

Я также отчеркиваю несколько материалов по психоанализу, и крайне занятную, но, правда, слишком расплывчатую статью по методам групповой терапии. Групповая или межличностная терапия интересует нас уже довольно давно. Это – мощный и проверенный временем метод стабилизации психики. Депрессант включается в среду общих ценностей, которые, конечно, ни в коем случае ему не навязываются, довольно быстро утрачивает «негативный заряд», становится более восприимчивым к окружающему и постепенно, сам того обычно не замечая, начинает жить перспективой этого маленького сообщества. Здесь, вероятно, имеет место растворение психики индивидуума в психике коллектива, отказ от личного бытия в пользу бытия сугубо общественного. И как всякое психическое явление, соприкасающееся с маргинальностью, данный факт имеет два качественных измерения: с одной стороны, разумеется, хорошо, что депрессант постепенно выходит их подавленного, даже суицидного состояния, собственно, в этом и заключается цель групповой терапии, но с другой стороны, он достигает психологической нормы за счет, по крайней мере, частичной утраты индивидуальности. На этом механизме строятся все тоталитарные практики – начиная от сект и заканчивая диктаторскими политическими режимами. Трудность здесь заключается в том, чтобы сохранить тонкий баланс, чтобы «откровения» общего смысла не отменяли индивидуальной свободы. Собственно, когда мы с Никитой и Авениром говорим об «очищении архетипов», это как раз и есть попытка сохранить в человеке то, что он собой представляет. Не тотальное подавление личности, которое действительно является зомбирующей методикой, а напротив ее взросление и переход в качественно новое состояние. Во всяком случае, мы понимаем это именно так.

В общем, работы с моим архивом хватает. Груды вырезок и статей, разложенные по всей комнате, убывают довольно медленно. Самый скромный расчет показывает, что такая работа займет у меня где-то около месяца. В крайнем случае, три недели, и то, если пахать ежедневно часов по десять-двенадцать. Я доволен: месяц – это как раз такой срок, за который вполне можно придти в себя. Главное – не останавливаться, не прекращать начатое ни на минуту. Именно поэтому я даже не убираю разложенные материалы на ночь – чтобы утром уже одним беспорядочным видом своим они вызывали бы соответствующее настроение.

К счастью, мне очень везет в эти дни с обстановкой дома. Не знаю, как уж так получается, специально или течением обстоятельств складывается само собой, но почему-то всегда, когда мне нужно некоторое время побыть дома, и Галина, и Костик тоже, будто привязанные, перестают куда-либо ездить. Ничего хуже этого для меня нет. Квартирка у нас крохотная, очень тесная, судя по всему, выкроенная когда-то из гораздо более вместительных «господских» апартаментов. Кухонька – шесть квадратных метров, прихожая – полтора, все три комнаты, каждая размером со спичечный коробок, открываются в коридорчик, изогнутый каким-то судорожным коленом. Даже двум людям там разойтись сложно. А если сталкиваются, например, сразу трое: Галина идет из кухни, я, напротив, из комнаты, и еще, неизвестно откуда, тут же появляется Костик, то некоторое время просто не сообразить, кто кому должен уступить дорогу. Мы в этой квартире явно не помещаемся. И когда в силу каких-либо случайных причин вынуждены проводить дома, все вместе, подряд несколько дней, это превращается в комический и нелепый кошмар, который изрядно действует нам на нервы. Мы все время натыкаемся друг на друга, все время друг другу мешаем, все время тщетно пытаемся куда-нибудь друг от друга укрыться. Однако укрыться в такой ситуации некуда, и мы, как в аквариуме, тычемся в непреодолимые стены.

Так что, в эти дни мне действительно повезло. Не знаю, что там случилось у Галины на кафедре, у Костика в университете (возможно, и ничего, просто – совпадение обстоятельств), но оба они исчезают из дома уже ранним утром и возвращаются часов в восемь – в девять, когда день для меня фактически завершен. Мы почти не разговариваем друг с другом. Они проходят, как тени, почти не затрагивая моего сознания. Я живу в огромной, утрачивающей границы дневной пустоте, как вода, заполняющей все три комнаты, и от непривычного, несколько даже пугающего безлюдья у меня чуть слышно ломит в висках.

За это время мне никто не звонит, никто мною не интересуется, никто ничего не хочет знать. И я тоже никому не звоню и ничего знать не хочу. И постепенно, видимо как результат всех этих усилий, прилагаемых ежедневно, у меня возникает именно то настроение, которое я и пытался у себя вызвать. Мне, конечно, по-прежнему плохо, ужасно плохо, и безнадежность, пропитывающая все вокруг, не становится меньше. Она, как и раньше, подергивает мир серой пленкой. Однако теперь у меня к этому несколько иное отношение. Пленка меня уже не пугает. Непонятно откуда, но образовывается внутренняя уверенность, что дальше жить можно. Можно, можно, как бы плохо все вокруг ни было. Пусть мир разваливается на части, и пусть они громоздятся – дробя друг друга на бессмысленные осколки. Пусть вспыхивает пожар, и пусть сумасшедшие гонят безумных в огненную пучину. Пусть тянет дымом, пусть оползает фундамент дома, где мы все живем. Пусть нет смысла, нет целостности, не видно никакой перспективы. Пусть Мурьян торопливо делает свои мелкие пакости. Пусть все рушится, пусть Выдра, считая, что победила, злорадствует и торжествует. Пусть нет сил, и пусть не хватает даже самой жизни. Однако жить – можно, я ощущаю это каким-то глубинным эхом души. Что-то такое, по-видимому, проснулось во мраке сознания, что-то забрезжило, что-то воспрянуло и неуверенно задышало. Что-то такое, у чего еще нет своего имени, и что можно определить лишь как проблеск надежды. Вот, что я чувствую после четырех дней работы. Это, конечно, не означает, что все мои трудности уже позади. Ощущение, которое во мне зародилось, еще очень слабенькое, неуверенное и, как огонек тонкой свечки, может погаснуть в любую минуту. Его надо непрерывно поддерживать. Его надо специально оберегать, чтобы не задул случайный порыв ветра. В моем случае это значит, что я должен продолжать разборку архива; надо – не надо, потребуется – не потребуется, а каждый день продвигаться хотя бы на крошечный шаг. Это вселяет надежду уже само по себе. Это то, что сформулировал когда-то Вольтер: «Возделывай свой сад». И это то, о чем несколько иными словами писал автор «Истории русской общественной мысли»: «Умирать собирайся, а рожь – сей». И то, что со свойственной ему прямотой ответил Наполеон Бонапарт на вопрос – чем заниматься человеку во время великих исторических катаклизмов: «Занимайтесь своими собственными делами». И наконец это то, что на другом философском уровне выразил Макс Вебер: «Стоицизм в ситуации смерти бога». Бог, видимо, умер или отвернулся от мира, но это вовсе не означает, что одновременно умер и человек. Человек еще жив, и значит любое отчаяние преодолимо. «Сей рожь», «возделывай сад», «занимайся своими делами», которые, вероятно, и составляют суть жизни. И тогда колоссальная пустота, распахивающаяся перед тобой, будет хотя бы чуть-чуть смягчена твоим собственным смыслом. Он, разумеется, не заполнит собой всю вселенную: личный смысл внутри человека, а не среди громадного межзвездного вакуума; он, скорее всего, и не должен пронизывать весь вселенский простор, но он может слегка озарить ту часть пути, которая еще предстоит, может, вопреки и наперекор, снова сделать жизнь – жизнью.

Вот почему, вставая ежедневно без четверти семь, когда за окном темно и электрический свет кажется особенно неприятным, вчитываясь до рези в глазах в мелкий шрифт и также до рези в глазах вглядываясь в экран компьютера, вдумываясь и анализируя материал, пока не начинают скрипеть скрученные напряжением мозги, я даже не спрашиваю себя – кому это понадобится? Данный вопрос меня нисколько не интересует. Кому-нибудь да понадобится: Авениру, Никите, какому-нибудь еще, пока совершенно неизвестному человеку. И я также не задаюсь вопросом – что будет, когда я завершу разборку архива? Что-нибудь там да будет. Что-нибудь обязательно произойдет. Жизнь не закончилась от того, что временно возобладало отчаяние. Если она несмотря ни на что остается жизнью, значит она и продолжена будет так же, как жизнь – внезапно, без предупреждения, какой-нибудь неожиданностью.

И подобная неожиданность действительно происходит. В пятницу, где-то с утра, когда за окном только-только еще начинает брезжить, мне звонит некто Салецкий, директор довольно известной компьютерной фирмы, и, представившись, извинившись за то, что он, вероятно, отрывает меня от работы, вежливо спрашивает не можем ли мы сегодня увидеться.

– Мне рекомендовал обратиться к вам Авенир Ефимович, – объясняет он. – Если, разумеется, вам сегодня удобно.

Я отвечаю, что сегодня меня вполне устраивает.