Иржи Грошек - Большая реставрация обеда

Участвовал телом в строительстве коммунизма, сочинял юмористические рассказы, играл в ансамбле на ударных инструментах и продвигал «Камтугезу» в жизнь под видом пародий. Время от времени матерился на популярную мелодию «Запуск и прохождение советской баллистической ракеты сквозь плотные слои атмосферы», которую передавали на частоте радиостанции «Голос Америки». А тонкая пародийная операция с «Камтугезой» проходила без осложнений! Ведь если из песни вырезать непонятные английские слова и заменить на трансплантанты – компетентные органы не отторгались. «Белфаст» превращался в композицию «Про галоши», которых у нас хватало, чтобы обуть Южную и Центральную Африку. И как об этом не догадалась главная родина – снабдить всех галошами по обе стороны от экватора?!

И никакой трагедии! Подобными глупостями я занимался лет десять, изредка полагая, что напишу об этом очень смешной роман и назову его «Камтугеза». Но время шло, и в двадцать пять я сократил свои сатирические амбиции до повести, а в тридцать уже чувствовал себя на рассказ с подагрой. Говорят, что в конце концов мечтаешь о стакане воды, который тебе подадут компетентные органы. Да что теперь о них вспоминать?!

А чувство со временем начинает выглядеть как старое полупальто, побитое молью. Которое жалко выбросить и которое вышло из моды. Изредка ты достаешь его из кладовки, кряхтя напяливаешь на себя и красуешься на потеху молоденьким девушкам. Ты говоришь, шаркая ножкой: «Позвольте вас пригласить на романтический танец в стиле семидесятых!» – и выглядишь смешно, потому что давно не смотрел на себя в зеркало. А там старое лохматое чучело с непонятными чувствами.

Когда в двадцать восемь лет я устроился на работу администратором танцевального зала во Дворец культуры, еще захаживал на дискотеки один такой плясун. Исполнять балетные номера для умирающего лебедя с песочным отверстием. Его не устраивали тихие ретроспективные вечера «для тех, кому далеко за тридцать». И он потрясал своими пятидесятыми или шестидесятыми чувствами, как старый испорченный экскаватор размахивает ковшом! Больше для выпендрона, чем со смыслом. Поэтому уходил с одышкой, а не с молоденькой танцовщицей. Что весьма характерно, когда мужчина рассчитывает тряхнуть стариной за просто так. Вот мне отдавались во Дворце культуры – еще за контрамарку. И не хлопотно, и с перспективой на абонемент.

В первый, третий и пятый раз – я выписывал этот абонемент на сходное имя. Такое же развлечение было у Александра Македонского с Александриями. Он давал всем завоеванным городам одно название. Но то ж населенные пункты, а это ж – дамы. Поэтому я разделял своих бывших жен на четненьких и нечетненьких, ради удобства, и присваивал им порядковые номера. Получался «каталог кораблей» из «Илиады» Гомера…

«Прима» считала, что сон – лекарство от всех невзгод. Первую половину дня она мирно дрыхла, вторую – рассказывала, что видела во сне. В конце концов, эти половинки у нее перемешались, и Прима стала воспринимать меня как фантом. Думала, что семейная жизнь – это грезы, а наяву я причудливая сволочь. Когда мы расстались – она спала…

«Секунда» выкуривала пачку сигарет минут за сорок и выпивала бутылку вина – еще быстрее. После чего ей был необходим спарринг-партнер для тренировочного боя. Я выстоял против нее целых восемь раундов, покуда в суде нам не сказали «брейк» и не развели по разным углам жизни. Предполагаю, она до сих пор жалеет, что не завершила нашу встречу нокаутом…

«Терция» обучала меня английскому языку, а я, как полагается, прогуливал уроки. Не приходил домой ночевать, выдумывая объективные причины. Что съемки видеоклипов надо обязательно проводить ночью, поскольку в это время аренда телевизионной студии на пятьдесят процентов дешевле.… Был отчислен за неуспеваемость…

«Кварта» все время думала о перспективах. Как станет вдовой, как меня похоронит и в каких это будет тапочках. Мысли о будущем не давали ей покоя, поскольку, по моему некрологу, «Кварте» оставалось все имущество. И когда в сороковой раз она переспросила, какого размера обувь я ношу, мне ничего другого не оставалось, как сделать ноги. Да и бог с ним, с имуществом…

«Квинта» заботилась о моем здоровье. Не разрешала: пить пива больше одного литра в день; общаться с посторонними дамами по телефону; курить без перерыва; есть острое, соленое, перченое и копченое; общаться с посторонними дамами без телефона; распоряжаться самим собой по собственному усмотрению.… Вот я и подумал – а для чего мне такая оставшаяся жизнь?!

В десять лет Йоган Мошка решил заменить мне дядю, которого никогда не было. Смастерил по такому случаю черный цилиндр и заявил, что приехал из Франции. «Ты знаешь, – вкрадчиво сообщил он при встрече, – что я скончался в прошлом году и оставил тебе большое наследство?» Разумеется, что я понятия об этом не имел. «Ггрррьяяяя, ррррьяяяя-ррррьяяяя-ррррьяяяя!» – стал таинственно напевать Мошка и продолжал «рррьякать», покуда я не отдал ему читательский билет за номером один. Правда, в обмен на черный цилиндр и завещание. Другого способа избавиться в тот день от новоявленного «дядюшки» не существовало… А похоронили Мошку осенью, и я присутствовал на этой церемонии в его цилиндре. «Завещаю вам – всё!» – такова была последняя воля Иоганна Себастьяна Мошки…

В городе Биш проживало два маститых писателя. Почти ежедневно они собирались вместе, чтобы культурно провести время. Только у них ничего не получалось – обязательно напьются и морду друг другу набьют. Остальные писатели в городе Биш таковыми не считались, и поэтому им приходилось тихо сопеть в тряпочку. Они гуськом ходили за «монстрами» и следили, чтобы маститые писатели друг друга не изувечили. Подобный кошмар назывался – «Литературное объединение „Паровоз“». Его возглавлял первый маститый писатель, а второй стоял во главе союза «Кондитер». Эти объединения разнились по всем параметрам, потому что одно находилось в Доме культуры железнодорожников, а другое в Клубе работников пищевой промышленности. И только люди непосвященные не видели никаких отличий. «Все поэты – онанисты!» – говорил первый маститый писатель. «Все прозаики – насильники!» – пропагандировал второй. И можно было не разделять какую-то позицию, но никто не хотел возражать обоим, чтобы с позором не вылететь из Литературы.

Но больше всех разбирались в этой Литературе жены маститых писателей. Они хмыкали, шикали, фикали, закатывали глаза и хихикали, как только видели что-нибудь написанное или напечатанное, кроме сочинений своих именитых мужей. А если учесть, что на две жены было Богом отпущено три с половиной извилины, то свою оголтелую критику они выражали только мимически. «Йиржи Геллер?! Фи! Не медведь! Нет! Не медведь! Фи!» Они замеряли стопки исписанной бумаги и судили о всяком писателе по его помету. Большая куча – медведь, маленькая – не медведь. Что в общем-то недалеко от истины, если взять за эталон медведя, например Льва Николаевича Толстого.

– Йиржи Геллер – это ваша фамилия?!

– Нет, псевдоним.

– А почему такой псевдоним?!

– Потому, что помидор красный.

– А как ваша настоящая фамилия?

– Не ваше собачье дело!

– Наше дело правое! А ваше произведение незрелое!

– Зеленое?

– Поганое!

Писателей от неписателей отличали по публикациям – одним удалось донести свой бред до читателя, а другим – нет. Если ты тиснул в какой-нибудь газетенке юмористический рассказ – значит, писатель. А если повесть в толстом журнале – медведь! Для остальных был открыт Литературный институт имени самого бурого из медведей. Там намывали писателей из неписателей и по объему отработанной породы судили о грамматических запасах нашей необъятной родины. В институт меня приняли с первой попытки и практически без экзаменов, как урода, чтобы иметь наглядное пособие – до чего человека может довести Литература.

В группе нас было семь человек и девушка, которая сочиняла рассказы про белые кораблики с разноцветными парусами. От этой романтической филологии она в скором времени сильно забеременела и перестала общаться с литераторами. Еще в нашей группе был боевой летчик, которому запретили пилотировать даже «кукурузники», когда он свихнулся на Литературе. Словно Медведь Николаевич Толстой, летчик не кушал ни рыбу, ни мясо, ни колбасу, ходил босиком и только фиксировал на бумаге поток своего сознания. Однажды летчик явился на почту, как водится – без обуви и в толстовке, расфасовал свой поток сознания на четыре мешка и отправил курьерской скоростью в Литературный институт. Там сразу же, без анализов, определили, что больной обратился правильно, то есть в профильное учреждение. Но как на почте никто не сошел с ума – до сих пор понять не могу! Потому что Литература – это болезнь, и не только неизлечимая, но вдобавок очень заразная!