Гарри Гордон - Пастух своих коров

Выйдя из воды, она поежилась: ветер изменил направление, подул норд, шерстил воду, гнал ее от берега. Пацанчика на камере сорвало с якоря, уверенно утягивало в море.

— Прыгай! — закричала Люба, понимая, что за камерой не угнаться, — прыгай, бисова дытына!

Мужики под стеночкой оглянулись на голос, ничего не поняли и вернулись к своим занятиям. Люба проплыла метров пятнадцать, мальчик, наконец, оценил опасность, шлепнулся в воду и замолотил руками.

Когда они вышли на берег, камера была уже далеко, она удалялась то плавно, то длинными шквальными порывами. Пришедший в себя пацан заплакал:

— Камера! — кричал он. — Вы мне ответите за камеру!..

Люба терпеливо успокаивала мальчика, тормошила его и гладила…

— Не мацай хлопчика, блядюга!

Федька смотрел на нее белыми, как пена, глазами. Он был совершенно пьян. У Любы потемнело в глазах. Она размахнулась и изо всех сил ударила Федьку кулаком в нос. Федька сел на песок, азартно улыбнулся, вскочил, и у Любы в глазах засверкали искры.

Дальше она ничего не помнила. Она не видела, как мужик увел мальчика, не видела Вильгельма, разнимающего их и получившего от Любы локтем под дых, она качалась от ударов, не ощущая боли и била со всего размаха.

Внезапно все озарилось оранжевым светом, как в темных очках, вместо Федьки перед ней стоял смеющийся Серега, она двинула ему в зубы, Серега отвалился, юный Аркаша целился в нее из рогатки. Коротким ударом слева она свалила Аркашу, тот поднялся и стал Валерой и сунул ей в глаза два растопыренных пальца. Люба защитилась ребром ладони и ударила ногой в низ живота. Костя замычал и отполз в сторону, освободив место для ансамбля. Они держались на безопасном расстоянии, метрах в трех, обнявшись за плечи и качаясь. Посередине была мать, справа и слева — прокурор Заславский с Адамом по бокам прилепились Гитлерша и Зигуля. За ними шеренгой стояли матросы, партийные функционеры, чиновники, румыны и совершенно забытая Сарра Яковлевна.

Все они что-то пели, но слов и мелодии было не разобрать, слышалось лишь шипение, треск и постукивание — пластинка окончательно сломалась. Люба рванулась вперед, чтобы достать их, но споткнулась, упала лицом в песок и потеряла сознание. Очнулась она полной темноте. Пытаясь что-нибудь вспомнить, перевернулась на спину.

Огромные звезды висели над ней на черном небе, безучастно слоняясь и останавливаясь на мгновение, словно прислушиваясь. Некоторые срывались и летели за горизонт с траекторией камня, пуляемого пацаном.

«И равнодушная природа…» Где-то Люба слышала эту фразу. Она вспомнила Федьку и драку, ей стало стыдно, и тут же заболело лицо.

Люба добрела до притихшей воды и умылась, с наслаждением чувствуя, как морская соль въедается в ссадины. Верхний зуб, четвертый справа, был выбит, придется вставлять золотой, хотя если не улыбаться — не видно, можно и не вставлять, чему теперь улыбаться…

Мать, поджав губы, молча меняла примочки, накладывая на губу подорожник. Люба лежала неподвижно, и если бы не слабость — не сжимались пальцы — да не покалывание под лопаткой, она бы чувствовала себя как в детстве, когда можно не ходить в школу. На душе было тихо.

Во второй половине дня пришел участковый и еще один дядька, в штатском.

— Кто ж вас так — усмехаясь, спросил дядька.

— Да вот… — Люба медленно подбирала слова — налетели какие-то… Я их не знаю.

— Сколько их было?

— Чи двое, чи трое…не помню. Дали по голове, я и вырубилась.

— А чего хотели?

— Известно чего — Люба попыталась кокетливо улыбнуться, — грошей у меня с собой не было.

— Кто еще был на берегу, — нетерпеливо спросил дядька, нахмурясь. — Федор Продан был?

— Федька был раньше. С Вильгельмом. И мужик с хлопчиком. Только они ушли…

— А зачем вы отнимали у хлопчика камеру? — встрял участковый.

— Да что вы. Наоборот — она уплыла. Вы у Вильгельма спросите.

Участковый хмыкнул:

— Вильгельм ушел в запой. Срочно.

Люба устала:

— Да что, собственно, случилось. Я заявление не писала…

Мужики переглянулись.

— Случилось, — сказал следователь, — что Федора Продана нашли на берегу с финкой в животе. Вот так. Ну, поправляйтесь пока. Еще увидимся.

Он пошел к двери. Милиционер потрогал на Любе простыню и тихо сказал:

— Вам бы уехать поскорей. Хоть завтра.

Любу больше не тревожили — нашлись свидетели, видели на селе троих залетных, приблатненных, заедались к мужикам возле чайной.

Вильгельм срочно вышел из запоя, навестил Любу, подарил большой кусок осетрового балыка.

— На долгую память, — объяснил он.

На шестой день от синяка под глазом остались желтые разводы, корочка с переносицы слетела, оставив белый след.

Люба густо напудрилась, ярко, как никогда, накрасила губы, вскинула сумку на плечо и поцеловала мать.

— Ну, приезжай колысь, — вздохнула Ефросинья Петровна, — проститутка…

Люба мельком взглянула на отражение в зеркале:

— Так и есть. Блядюга, причем старая.

Стемнело, когда автобус подошел к Привозу. Нездоровый запах базара и расплавленного асфальта привел Любу в уныние. Задыхаясь, она поймала такси. Только бы не было посетителей. Уже около девяти. Или хотя бы ее комната была свободна.

На лестничной площадке она долго искала ключ, долго попадала ключом в скважину, коленом толкнула дверь.

Запевал Костя:

— Далёко, Далёко, — подхватили остальные, — от дома матрос…

Пел Аркаша, прислоняясь к Костиному плечу, блестя потным носом, пел Валера, обняв Гитлершу, пела Зигота, дирижировала, сверкая глазами, Лиза, открывал рот, о, Господи, участковый лейтенант.

На белой скатерти темнели бутылки кубинского рома, блистала на тарелках ресторанная еда — цыплята-табака, котлеты по-киевски, салат оливье…

Пение умолкло.

— Баба Люба! — восхищенно прошептал Аркаша.

Лейтенант нашарил на подоконнике фуражку. Костя радостно заулыбался:

— О, голубка моя, — пропел он и похлопал себя по коленям, — иди до папы…

Знакомым уже оранжевым светом окрасилась комната. Люба ослабела и села на кровать. «Будущее накрыто, как праздничный стол, — так, кажется, говорил Адам».

— Пошли все вон, — равнодушно сказала она.

— Любаня, — не поверив, начал Валера, но Зигота резко перебила его.

— Так, — железным голосом сказала она, — встали и пошли!

«Ай да Зигуля, — удивилась Люба, — сформировалась таки…»

— Все! — Люба поднялась и хлопнула в ладоши. — Завтра. Все завтра…

На лестнице компания снова запела. Люба отыскала в кухне граненый стакан, налила в него рому и поставила на буфет. Скатерть вместе с едой она свернула за концы. В мусорное ведро сверток не помещался, пришлось положить его на пол. Протерла стол, и медленно выцедила весь стакан.

Пространство покосилось, деформировались предметы, зароились перед глазами светящиеся червячки. Воздух кончался, как при нырянии, и как будто вода затекла под маску, и побежали по стеклу сияющие волны. Люба шумно выдохнула и налила еще полстакана.

Комната пришла в себя, листья платанов лопотали в распахнутом окне, за деревьями голос Валеры проникновенно и жалостливо выводил:

Раздался дружный смех, Люба улыбнулась.

Снова потемнело в глазах, да нет, — успокоилась она, это в комнате.

Лампочка в абажуре тускло покраснела, вспыхнула на мгновение ярче обычного, хлопнула и погасла. «Что б ты, — в досаде поморщилась Люба и махнула рукой: — Завтра, завтра».

Платаны зашелестели, крупные капли лупили по листьям, прокатился гром, запахло озоном. Люба легла на кровать, прикрылась пледом. Ей было хорошо и спокойно. Она вытянула ноги, подложила ладони под щеку, улыбнулась и умерла.

Гроза пенилась и громыхала всю ночь. В четвертом часу стучал костяшками пальцев в двери приемного покоя психбольницы беспокойный человек. Его трудно было назвать мокрым: он весь состоял из струящийся воды и окрестного мрака. Стучал настойчиво и безнадежно, и голос его был слаб:

— Зажгите свет, — призывал свет, — и заприте двери. Зал опустел — ушел последний зритель. Не подвергайте амортизации пленку понапрасну…

В стекле дубовой двери всплыло мутное лицо привратницы.

— Зажгите свет, — строго сказал Адам. — И заприте двери. Зал опустел — ушел последний зритель.