Борис Кригер - Рассказы

За скрипучей дверью паба было на удивление много народа. В пабе обычно можно заказать, расплатившись у стойки, два-три блюда – видимо, то, что остается от семейного стола содержателей заведения. Мы потребовали, нас было двое, поскольку гид, конечно же, остался проветриваться в машине, две порции пирога, но тут я неожиданно для себя потребовал еще и сосиску с бобами.

– Так вас трое? – удивилась владелица паба.

– Нет, двое, – настаивал я.

– Так значит, вы хотите пирог и сосиску?

– Нет, мы хотим два пирога и сосиску.

Владелица паба почему-то была на грани нервного истощения, повторив еще раз:

– Так значит, вас трое?

– Хорошо, трое, – соврал я.

И нам принесли три обеденных прибора, и я, пользуясь многолюдностью в пабе, скрытно съел сначала свою сосиску, потом вполне законно поглотил свой линкольнширский пирог с колбасой, а потом съел и второй пирог, потому что аппетит, похоже, разыгрался только у меня. Далее, поскольку в баре было прокурено, я затянулся гигантской новокупленной сигарой, что привело к такому клубу дыма, что курильщики за соседним столом закашлялись. Так отметив свою индивидуальность и пребывая в прекрасном покушавшем настроении, я водрузил себя назад в «ситроен».

Гид спросил:

– Ну, как вам понравился линкольнширский пирог?

Чувствовалось, что в старом британце заигривилось лукавство его древних предков, то ли англов, то ли саксов, а то ли, еще хуже, ютов.

– Очень замечательный пирог, – ответил я. – Поедем в гостиницу. На сегодня хватит – пора отдыхать.

Гид не мог скрыть своего разочарования и, собрав в себе последние крохи разговорчивости, вопросил:

– А как же собор?

– Не надо собора. Хватит мне и пирога.

Мистер Уорбойз хрюкнул как-то особенно язвительно:

– А не желаете ли вы знать, из чего этот пирог делают?

– Нет, спасибо, – ответил я. – Лучше не знать, лучше не знать…

У соли нет запаха. Я поднес несколько белых кристалликов к самому носу и втянул воздух – не пахнет. Обыкновенная поваренная соль. Как та, что была насыпана вместо снега в нашем краеведческом музее, где проживали разнокалиберные тушки испуганных чучел каких-то оленеподобных и волкообразных, а также два медведя – один белый, стоящий на задних лапах, с яростным оскалом, всегда напоминавшим мне улыбку, другой – бурый, естественно, поменьше, выражение лица которого не отпечатали в себе нейроны моей блеклой памяти.

Я помню и другую соль на берегах неявственного сероподобного моря, на котором лежишь, как на водяном матрасе, покачиваясь в обманчиво-влажных, но жестких, как терка, мертвоморских волнах.

Это место – как Марс, на который вернулась вода, а я помню, как шелестели листья на тенистых улицах Содома, как вечерело, пахло хлебом и освежающие грозы несли мутные воды по каменным ступеням, как по фарватерам холодных рек.

Дело было на Марсе, задолго до того, как он стал необитаем и попал на страничку журнала «Юный астроном». У меня была зеленая кожа и третий, внутренний глаз на лбу. Я шел по улице своего городка, ничем не примечательного. Идти было легко, и шаги мои гулко раздавались в кружевах марсианских построек. Марсианские комары незлобиво жужжали над моими треугольными ушами и доверчиво заглядывали в мой протертый спросонья внутренний глаз. В этот день на Марсе выдавали получку, и мои собратья-марсиане пропали из города, потому что закапывали свои сбережения в близлежащих холмах. Я не получал ничего, потому что нигде не работал, был свободен, как завиток вихря песчаной бури, и поэтому никуда не спешил.

На тонкой простынке вечереющего неба блекло проступали пятнышки лун, а я возвращался домой, взбегая легко по проросшим ступенькам, и входил в тесную, родную прихожую. Войдя домой, я зашел в ванную комнату, чтобы умыть лицо, марсианская пыль першила в горле и хотелось прыснуть на себя водой, как радужным зонтиком влажного всплеска. Я глянул на себя в зеркало и увидел удивительную картину – на меня смотрело существо с загорелой кожей, черной бородкой и всего двумя маслиноподобными, чуть мутными глазами.

«А я человек», подумал я. И мне показалось, что мне эта мысль когда-то приходила.

«Значит, это не Марс», рассудил я, не расстраиваясь. Я вытер лицо полотенцем, и оно приятно бархатило мою человеческую наружность. Я вышел из ванной и подобрал с пола брошенную вечернюю газету. «Вечерний Содомск», – прочел я и вздохнул, потому что никогда не был в восторге от названия моего родного города. В дверь постучали. Я открыл. На пороге стояли несколько путников. Я предложил им выпить холодной кока-колы и пригласил пройти в дом. Я достал лепешки, небольшой горшочек с темными оливками и немного вина. Путники, выпив кока-колы, расположились у меня на кухне. Один из них, пожилой с плоским доверчивым лицом, спросил разрешения закурить, и все закурили. Я подсел к ним и начал типичный в подобном случае расспрос – откуда да куда. Мы долго говорили о дури народа, жадности властей и, как всегда, закончили всё обменом анекдотами.

Путникам не нравился Содом. Хотя и соседняя Гоморра, откуда они приехали на рейсовом автобусе, им тоже не нравилась. Пожилой путник сказал, что зря мы поощряем однополые браки и что добром это не кончится. Я сказал, что не имею мнения по этому вопросу, и действительно подумал, что у меня нет никакого мнения, правильно ли это – разрешать мужчинам жениться на мужчинах, бухгалтерам жениться на бухгалтерах, самосвалам жениться на самосвалах. Молодой путник, его звали Ануфрий, занервничал и обкусал край папироски:

– А я считаю, – сказал он, – что пусть люди делают чего хотят, пока это другого не касается.

Пожилой путник, кажется, по имени Аборей, тяжело вздохнул и похлопал молодого по плечу.

– В наши времена, – начал свой рассказ Аборей, – всё было по-другому. Люди знали, куда шли, верили, зачем жили, понимали смысл начала и конца, не теряли время попусту, согласовывали всё со Всевышним, но где оно сейчас, это время? В складках моей седой бороды? В пыли песочных завиточков, рисуемых горячечным ветерком по топленым тротуарам?

Молодой нахмурился и сказал:

– Весь смысл существования – в том, чтобы не искать его смысла.

Третий путник, средних лет, в серой выцветшей футболке с надписью «Всё путем», внезапно встрял в разговор:

– А мне кажется, что времена всегда сменяются в беспорядке и нет никакой последовательности или логики в том, что водка сначала была дешевой, потом стала дорогой, потом стала опять дешевой и теперь опять дорогой. Сколько ни томи себя вопросами почему да откуда – всё одно выходит – наше дело швах.

А я сказал, что мне кажется, что в мире есть скрытый смысл, что вот же пришла ночь и завтра придет день, что часы тикают не потому, что в них механизм, а потому, что время есть налаженная нить порядка, и что оно, время, выстраивает всё по своим ячейкам.

– Ну и где же моя ячейка? – спросил пожилой путник. – Я десять лет рыл катакомбы, потом десять лет их закапывал.

– Ну это уж вам виднее, – ответил почтительно я. – Может быть, время такое было – закапывать.

– А сейчас какое время? – спросил молодой.

– А сейчас время решающее, как и всегда, – вставил свое слово путник средних лет.

Мы стали уставать, и я постелил гостям в своей спальне, а сам прилег на диване, но долго не мог уснуть. Я смотрел на маленькие шахматные фигурки на шахматном столике. Обе армии были готовы идти друг на друга в бой, но не было игроков, потому что была ночь, и оба воинства мирно покоились каждое на своем краю доски. Я пытался заснуть, представляя себя в маленькой комнатке каменного бастиона белой ладьи. Мне было уютно в углу доски; от врагов меня отделял стройный ряд в полной выкладке пешек и много пустых черно-белых полей. Может быть, эти шахматы так никогда и не ринутся в бой, так навсегда простоят друг против друга. Чтобы быть уверенным в этом, я положил между белыми и черными фигурами толстый том библии прямо на доску. Мне показалось, что так будет надежнее, пешки слишком одеревенели, чтобы брать такое препятствие. Только после этого я спокойно заснул и мне снилась зеленая трехглазая марсианка, и я снова видел Деймос и Фобос в вечереющем небе.

На следующий день я проснулся поздно, путников и след простыл. На дворе шумел 21-й век, экзамен был выдержан на славу, я, житель Содома, проявил достаточно гостеприимства, чтобы сохранить свой славный город. Я сонно прошел на кухню. На столе была рассыпана соль. Я поднес несколько кристалликов к самому носу. Соль по-прежнему не пахла.

На пересечении тонкостенных трубочек судеб нередко возникают неожиданные капельки иллюзий параллельных развитий любого сюжета. Иной раз поражаешься, как быстро витиеватый ум способен додумать какой-нибудь мимотечный мираж до самых окончаний деталей – до самых отдаленных развязок. Вот потемнело в окне, и ограниченное строгой диетой массового телевидения сознание рисует шторм, цунами (хоть к ближайшему морю до нас километров с полторы тысячи), тайфун, землетрясение, катастрофическое развитие неожиданных событий. Я уже не упоминаю, к чему может привести невинный звонок в дверь или не сразу опознанное письмо в просторном почтовом ящике цвета назревающего пробуждения массового самосознания. Тупыми весомыми килограммами ложатся в астеничную память такие внезапные доживания на тему: «А что будет, если?..» или даже: «А что было бы, если?..» Вот уж точно, безгранична человеческая жизнь в этих изветвлениях псевдосудеб, псевдовариантов, мгновенно рисуемых людским воображением, засевшим где-то между несуразными варениками ушей, картошкой носа и редкой поростью волос – таинственного леса с черными стволами трав и редкими полянами нехоженной кожи.