Игорь Савельев - Бледный город

Участковый смотрел на баллон и на бланк протокола, на баллон и на бланк протокола. Но это были не моральные терзания, нет. Просто часть даты была уже написана. Наконец инспектор плюнул – “блин, бланк запорол все-таки” – и смял листок. Смял и бросил в угол, как у себя дома. Вот вам и все “терзания”.

Перед уходом (с баллоном пива под мышкой) как-то даже повеселел.

Отпускал реплики самым добродушно-покровительственным тоном.

– Из Питера, говоришь? – в частности, усмехнулся он, хотя никто и ничего не говорил: ощущение было такое, что он вообще обращается к паспорту, по-прежнему лежавшему на диване. – Ну и как там у вас?

– Никак. – Вадим пожал плечами. – Как всегда.

– Эх, был я в Питере… в Ленинграде! Школьником, с экскурсией.

Понравилось. Все таки – ого-го! Эрмитаж, “Аврора”…

Как-то вдруг погрустнев и несколько задумавшись, он добавил с расстановкой:

– Вы ребята молодые… Можете поездить… Э-эх!

Впрочем, перед уходом опять был принят самый официальный вид:

– А вы с гражданкой Хасановой того… Факт съема правильно оформите!

– Обязательно…

Вадим ожидал, что Скваер расстроится. Не для того же он пиво держал, в самом деле! Гость даже чувствовал себя немножко виноватым. Ибо вся эта катавасия с участковым если и не из-за него, то из-за таких, как он… В общем, Вадим немало удивился, когда Скваер вернулся в комнату и вдруг – расхохотался:

– Вот вампир! Он ведь в третий раз так приходит, в тот раз я пузырем отделался, теперь вот… Видал, какой хитрый? Глазами так и шьет.

Татарин!

– Я думал, здесь все башкиры…

– Ага, вот драйверы как узнают, что я отсюда, тоже постоянно: ты башкир? А башкир-то здесь, кстати, мало, татар – больше, да и кто вообще их различит по большому-то счету…

Скваер пошел на кухню. Стоит ли ставить чайник? Где он вообще?

– …Гад какой! Оставил нас без энзэ! Придется бежать в киоск, за два квартала. У тебя деньги-то есть?

– Вообще-то есть, конечно, но… Во-первых, мало. Во-вторых, в Уфе я их не собирался оставлять.

– А много и не надо! Там у меня девка знакомая работает. Она мне продает просроченные баллоны из расчета по десятке за литр. Не помрем ведь?

– Нет, конечно! Клево…

– Вот и ладушки. Заодно и зачетку мою выкупим!

– В смысле?

– У нее моя зачетка уже полгода лежит. В долг что-то брал… То есть как что… Пиво, конечно!

Они посмеялись. Скваер полушутя ворчал:

– И чего ты забыл в этом своем Е-бурге? Оставайся здесь! Как славно побухали бы…

– Не-е. – Вадим рассмеялся. – Нас в Е-бург зовут. У нас там куча виртуальных друзей уже завелась. Культурную программу обещают, все дела… Может, с девчонкой хорошей познакомлюсь…

Натягивая те самые расписные джинсы, Скваер, между прочим, жаловался, что зимой ходить в них невозможно: грязная джинса не греет нисколечко, почему?.. Когда все было надето и уже обувались кроссовки, снова зазвонили в дверь.

– Никита. Наконец-то.

– Сейчас узнаем… – Слышно было, как Скваер повернул ключ, крикнул из прихожей: – И снова нет! На сей раз – прекрасная незнакомка!

– Ты Скваер? Привет. Я Настя из Тюмени. Мы по электронке списывались на той неделе, помнишь?

– Что-то такое помню. Заходи.

Оказавшись в квартире, Настя тяжело и капитально шмякнула на пол рюкзак. Все. До Уфы до ночи добралась, а это – уже маленькая победа.

Большая, как известно, состоит именно из них…

От нее пахло трассой, точнее – прогорклыми кабинами русских грузовиков.

Никите Марченко было двадцать лет. За полжизни до этого, в десятилетнем возрасте, он записал в своем детском дневнике: “Сегодня мы ездили в магазин с мамой и папой. Купили резиновые сапоги 1991 года выпуска”.

Да, Никита был чудак. Кроме того, он был отличником и выходцем из известной в научных кругах семьи потомственных питерских интеллигентов. Марченко-дед, академик от физики, поминался в учебниках; умер он во второй половине восьмидесятых, и все, что

Никита помнил о нем, – это туманные за давностью лет колючие прикосновения бороды… Отец был тоже физик и тоже известный – не такой, конечно, как дед, но все-таки: профессор, зав. кафедрой, проректор по научной работе Санкт-Петербургского государственного университета. Если выражаться образно: халат ученого давно был променян на респектабельный костюм чиновника от образования. А что?

Зато: зарплата, положение, кабинет, секретарша и даже черная

“Волга”, по утрам отвозящая на работу.

В эти июльские дни “Волга” чудовищно грелась на солнце (черный цвет!

Законы физики!), и это было невыносимо. Мини-ад. Светило купалось в крыше, капоте и стеклах, отражаясь каким-то размытым и исцарапанным.

Чудовищно грелся и профессор Марченко в своем официальном костюме.

Но по-другому было нельзя.

Мама Никиты работала в том же вузе, правда доцентом-филологом: славилась некоторой нервозностью и тяжелой русой косой. Никита не считал свою семью счастливой. Это была долгая история, но, в общем, с самого детства он привык к атмосфере… чего-то ужасного. Еще и такая деталь. В одном подъезде с ними жила первая семья отца (что делать! Дом ведомственный, а люди все ученые – коллеги…), и раз, было дело, он возвращался к ней – спускался этажами месяца на полтора. Мать тогда даже в больнице лежала, кажется… Да если бы и не было ее в природе, этой чертовой первой семьи! Все равно что-то не ладилось. И утром все, привезенные черной “Волгой”, с великой радостью бежали друг от друга по разным этажам СПбГУ. Надо ли объяснять, что Никита был студент того же вуза?..

Вся эта атмосфера, атмосфера чопорного дома с библиотеками и взглядами за обедом, – вот то, от чего Никита Марченко двадцати лет от роду бежал при любом удобном случае. Бежал куда угодно, в том числе и на трассу. И – вперед, по великой матушке-России!..

Сейчас он трясся в кабине груженого “МАЗа”, в добрых двух – почти – тысячах километров от родного Питера. Здесь началась уже Башкирия

(проехали указатели: город Туймазы, поселок Серафимовский…), шли холмы, и было очень красиво. Широкое озеро Кандры-куль, местами поросшее камышом, местами – величественное, было совсем рядом, и казалось, оно лижет обочину. А так как вечер выдался теплым и солнечным, то машины вдоль озера стояли рядами, а их пассажиры купались с видимым удовольствием. Как Никита им завидовал! Едешь весь день, пыльный, соленый, нагретый до невозможного… Но не отпускать же “МАЗ” по такому случаю. А вот Вадим бы мог – вполне в его характере. Никита напряг зрение. Нет ли его там… Нет…

На холме стояли ветряки – машины явно импортного производства, новые, белые, изящные. Аскетизм и сила. Зрелище фантастическое: несколько ветряков, разноудаленных, медленно вертелись на фоне вечереющего неба… Было в этой картине какое-то переосмысление старого, всех этих голландских пейзажей с мельницами. Новая

Голландия? Есть такой район в его родном городе…

В гору “МАЗ” еле полз. Ощущение было такое, что если он, Никита, спрыгнет и пойдет рядом, то будет быстрее, а главное – напряжение будет меньшим. Фура шла полной, везла груз из числа продуктов питания, тушенку, что ли, – водитель говорил, да вот он не запомнил.

– Может, кого другого поймаешь? – прочитал драйвер его мысли.

Хлопнул по рулю, словно извиняясь за скорость.

– Нет, что вы. Так я хотя бы гарантированно к ночи в Уфу доберусь.

– Поплюй!

На перекладине, перед самыми их лицами, висели несколько смежных иконок – оберег, автомобильный вариант. Никита смотрел в лики святых. А они, казалось, глядят ему прямо в душу.

…Одним из краеугольных камней для семейства Марченко стала именно религия. Здесь все распределилось следующим образом. Никита… Верил ли он? Пожалуй, что да, во всяком случае – избегал мыслей об этом, как и всякий в его возрасте. Отец – как любой физик, а может, и не любой, но просто советской закалки – был не просто атеистом и материалистом, нет, он так насаждал свое мнение и проповедовал так яростно, что сектанты могли бы позавидовать… А вот Марченко-мать наоборот: стала вдруг показательно набожна. В календарях и обрядах она была как рыба в воде, и удушье ладана в маленькой церквушке отныне – ее среда.

И какие в их доме бывали баталии! Какие “крестовые походы” на убеждения друг друга! О, в схватках родителей было даже какое-то

“садо-мазо”, видимо, оба подпитывались той энергией почти ненависти… Для отца это была “война священная” (да простят мне церковную лексику!), в которой он с гневом крушил идеалы противника, и только что дым из ноздрей не шел. Мать – та упивалась ролью великомученицы, идущей на костер за веру. Короче говоря, речь шла о физзарядке духа, гимнастике эмоций, приятно щекочущей миокард. Битвы заходили далеко: в пост Марченко-старший, “в миру” конченый язвенник, ел соленое и острое из принципа: “Пусть!”

Мать тускло жевала кашки, уставши его отговаривать.