Роман Кофман - Пасторальная симфония, или как я жил при немцах

Конечно, вины Кнута в том, что его дальняя родственница Мария родила, в отличие от своей библейской тезки, не спасителя, а террориста, никакой нет, и родство это почему-то вызывает немотивированный хохот, но немецкие корни русской революции, о которых злонамеренно твердят злопыхатели, находят в личности нашего Кнута еще один, хотя и косвенный, аргумент.

Но я придерживаю до времени еще кое-что, о чем Кнут и не догадывается. Если он и вправду родственник шведских королей, (а не верить Кнуту — это то же, что не верить самим королям), то я найду подходящий момент и сообщу ему вот что. У всем известного шведского короля Карла XII (Полтавский бой, «богат и славен Кочубей», ранение в ногу, Мазепа и пр.) был некий внучатый племянник герцог Карл-Фридрих. Вы спросите: ну и что? А то, что этот самый Карл-Фридрих был папашей русского императора Петра III и дедушкой Павла I, а также, как вы уже поняли, пра-пра-пра-прадедушкой последнего русского царя, погубленного по приказу своего дальнего родственника.

Кому, скажите, кроме Кнута, удалось бы стать одновременно родственником В. И. Ленина и Николая Второго?

Благословенный край! Грозы прекращаются, будто по команде неведомого церемониймейстера — мгновенно и радостно, и тут же яростное солнце ощупывает цепкими прохладными щупальцами землю — от горизонта до горизонта; и благодарная земля, вздохнув, тянется ему навстречу. Грозы будто и не было, лишь Рейн необычно шумлив и тороплив, словно спешит сбросить лишние воды в далекое, невидимое с самого высокого холма, море.

Иду вдоль липовой аллеи. На душе беззаботно: в сегодняшнем концерте я — слушатель. Излучая скромность, усядусь где-нибудь на балконе; в публике, однако, это не останется незамеченным. Дамы в партере будут подталкивать своих мужей, кивая на балкон. Я буду слушать концерт расслабленно и благосклонно, так же благосклонно поприветствую дирижера, он будет хвалить мой оркестр, и вечер будет долгим и замечательным.

— Добрый вечер, господин генеральмузикдиректор! — обогнав меня, притормозила велосипед красивая, ослепительно седая и если не молодая, то вовсе еще не пожилая женщина. Она — глава социал-демократической фракции в городском совете. — Вы, конечно, тоже в концерт? Прекрасно! Вы знаете, я сегодня очень волнуюсь...

— Вы волнуетесь? Но почему?

— Ну как же, ведь первой валторнист заболел, и его заменит господин Гревельс всего лишь с одной репетиции! Ужасно, ужасно... — вздохнула социал-демократическая функционерша, она же — замечательная красавица, и покатила дальше на велосипеде в своем черном вечернем платье.

Благословенный край! Край, где политик: а) вечерами отправляется в симфонический концерт; б) едет при этом на велосипеде; в) знает, что существует такой музыкальный инструмент валторна; г) осведомлен о том, что валторнист перед концертом заболел и — самое главное — д) его это волнует!

Трижды благословенный край!

— Левее, левее, доктор Прицль! Чуть ниже... Вот здесь, в районе правой лопатки... Ах, хорошо! И больно, и хорошо! У вас, помимо всего, талант массажиста, хотя, честно сказать, я бы предпочел для этой процедуры молоденькую стажистку. Не обижайтесь...

— Вы сказали, герр комендант, «и больно, и хорошо». Меня всегда интересовала взаимосвязь боли и наслаждения, я даже хотел сделать ее темой диссертации, но мой тогдашний руководитель профессор Фаульхабер зарубил эту идею, назвав тему опасной и далеко идущей. Ах, с каким удовольствием я ему отомстил, когда через год был введен — единственный из аспирантов — в комиссию по чистке университета от расового мусора! Его в список не включили, но я-то знал, что его сестра замужем за евреем... Вот такие больно? А так? Ну, прекрасно...

— Знаете, доктор Прицль, а взаимосвязь между болью и наслаждением действительно существует. Когда кто-то испытывает боль, я испытываю наслаждение!.. Погодите, дайте отсмеяться, не массируйте!

— Ах, какое было время! Как стремительно мы взлетели! Вы не поверите, герр комендант, но я побыл ассистентом всего четыре месяца; но только надел на рукав свастику, все встало на свои места!

— Да, мой доктор, есть что вспомнить... Немецкий дух преодолел вековую лень! Все сума посходили от фюрера!

— Было много забавного, герр комендант... Перевернитесь на спину... У нас в городе существовал союз слепых. Так вот, на общем собрании было решено исключить из союза всех евреев. Вы представляете эту картину: ворочая бельмами, одни слепцы исключают других — уморительная сцена!... Герр комендант, а давно ли у вас эта боль? Где вы растянули мышцу?

— Переусердствовал. Люблю иногда поработать плетью... Слушайте, Прицль, как эти дирижеры выдерживают? Машут рукой день за днем, год за годом — и рука не отваливается! Вы посмотрите на нашего старикашку: еле стоит, не сегодня — завтра сам, без газа, отправится к своему пархатому богу, а что руками выделывает?! И никакого массажа не просит! А то, доктор Прицль, может, вы его обслужите?.. Ой, погодите, вы и посмеяться не даете!..

— Ах, герр комендант, у вас удивительное чувство юмора... Ну вот и все. Поберегите правую руку, она нужна фюреру. Я могу идти?

— Останьтесь. Рюмочка коньяку?

— Именно рюмочка, не больше. Я, знаете ли, во всем ценю умеренность. Здоровье фюрера!.. Вот мой коллега из Аушвица доктор Менгеле — он меры не знает. Ставит какие-то опыты, что-то вырезает, пересаживает, впрыскивает, вытягивает — черт знает что. И все на живом материале! Это уж слишком. Должно же быть какое-то сострадание, брезгливость, в конце концов!.. Нет, копаться н органах — это не мое. Меня больше привлекает психология, если хотите — философия смерти. Ужасно нравится паша идея: поставить оркестр у входа в газовую камеру, пусть играют для входящих. Мы-то привыкли к тому, что музыка звучит после смерти, а пускай звучит перед исчезновением — это должен быть очень волнующий, возвышенный момент! Но я бы пошел дальше. Мне было бы интересно наблюдать, как музыканты будут играть перед тем, как самим войти в камеру — что изменится в их игре, какие краски появятся, какие исчезнут? Это стало бы, я уверен, самым глубоким моим исследованием в области человеческой психики!.. Здоровье фюрера!

Не спорю, смотреть на огонь — занятие увлекательное и смиренное. Что еще гипнотизирует? Снежные горы, звездное небо, бескрайнее море и прочие общеизвестные приманки. А вот для меня — и это с детства — нет ничего более завораживающего, чем рассматривание географической карты. Не отрываясь, могу вглядываться в нее, узнавая и удивляясь, восхищаясь прихотливостью ее кровеносных сосудов и сухожилий, уединенностью и тайной перекличкой озер, городов и горных вершин... А уж топонимика! Непознаваемость или, напротив, наглядная практичность географических названий! Вас волнует имя Гвадалахара? А Невинномысск? Какой красивый светлоглазый человек дал имя городу Монтевидео? И какой бурундук в сером костюме назвал свой город Нефтеюганском? Вас не огорчает, что десятки городов, чьи имена когда-то неверно перевели, так и остались калеками — вроде Дублина, Буффало или целого штата Кентукки? Да и Техаса, кстати... А бывает, что сами хозяева, лишенные всякого эстетического чутья, коверкают имена собственных городов и стран. Кому ударило переименовать звонкое, как индийский ситар, и пахнущее благовониями чудесное «Бирма» в какое-то, прости господи, коровье «Мьянма»? А датчане вообще наш элегантный Копенгаген издевательски дразнят «Кобенхавн»! Просто бог знает что!

Кстати, вы замечали, возможно, что города, как и люди, могут иметь отрицательную привлекательность? То есть бывают и совершенно неприемлемые варианты, и причину при этом выяснить невозможно. Мне бы не хотелось жить, скажем, в Чебоксарах, Бухаре, Лодзи или Загребе. А также в Семипалатинске. Почему — не знаю. (Город Электросталь, конечно, не обсуждается...)

Но есть имена, одновременно пугающие и влекущие. И дело тут не в самих названиях (но и в них тоже), а в шлейфе полувоспоминаний, полуассоциаций, полудогадок, полупредчувствий! Таков Тегеран, такова Манила, Гавана, таков Берлин. При этом Гавана странным образом отсечена в сознании от Фиделя, а на слово «Берлин» не откликаются эхом «рейхсканцелярия», «план Барбаросса», «маршал Жуков»... Зато воскресают черно-белые офорты немецких экспрессионистов, черный юмор эмигрантских повестей Алексея Толстого, черный Джесси Оуэнс на олимпийском стадионе 1936 года, черно-белая роскошь трофейных фильмов...

Берлин отпугивал и манил, грозил и звал. А может быть, влекло подспудное самоубийственное желание заглянуть в преисподнюю, в ту черную точку на дне проняла, откуда воскурился дымок будущего апокалиптического пламени?