Всеволод Фабричный - Эскапизм

* Светлана Георгиевна Липак каждый вечер, перед тем как лечь спать, подходит к клетке со своей ручной крысой, снимает крышку, нагибается и прижимается щекой и носом к теплой, немножко горбатой крысиной спине. Спина пахнет виноградной эссенцией.

* Борис Ильич Горский вступил в небольшое, свежее и немного наивное националистически–оккультное общество Ursus Arctos. Точнее — его туда затянули друзья. Первое собрание. Думали, думали и наконец придумали, что нужно кого–то сильно побить, чтобы закалить сталь своих молодых сердец. Вечером, под покровом тьмы и метели, пятеро товарищей прокрались на станцию электрички. На дальней лавке, почти у конца платформы, пригорюнившись, сидел пьяница среднего возраста. Друзья сломали ему обе руки (двое держали, один прыгал) и отбили и так барахлящую почку. Пошли по домам. В этот же вечер за ними пришли. Тайное на удивление стало явным. Когда Борю выводили из квартиры — ему на секунду показалось, что он раздвоился. Один (виноватый) до сих пор энергично пинал ботинком извивающуюся плоть, а другой (невиновный) фиксировал взгляд на голубой отцовской куртке на вешалке и не мог представить, что все так внезапно обрушилось и оборвалось, и ничего больше не будет «как раньше». Боря отсидел полтора года и когда вернулся — действительно уже ничего прежнего не увидел и не почувствовал.

О последнем человеке, которого я увижу в парке — я хочу рассказать особо. Его зовут Сергей Егорович Слыханов. Под пальто у него свитер. Под свитером рубашка, под рубашкой майка, а под майкой голое тело и руки на одной из которых пухлеют царапины. Если приблизиться и как следует рассмотреть их — царапины будут образовывать надпись. Сергей сделал все это обычным гвоздем. Надпись гласит: КОЛЬЧАТЫЙ ПАПА.

Месяц назад у Сергея Слыханова умерла мать. Умерла она внезапно и очень тихо, никого не обременив. Так умирают волнистые попугайчики. Сидит себе на жердочке и говорит чего–то, а через секунду — брык! И лежит лапками кверху.

Сергей стал жить с отцом. Когда оба вернулись с похорон — квартира казалась пустой и какой–то…замедленной. Время ползло вполсилы. Лампочки горели неестественным, чужим огнем. Было совершенно нечего делать. Пропал стимул к любым действиям. Отец, подвывая от утраты, заперся в ванной комнате и скоро затих, а Сергей лег на кровать и лежал на ней сорок минут, думая, как пережить говно завтрашнего дня, за которым придет послезавтрашний.

Прошла неделя. Растения в доме (папоротник, бегония, пальма) заросли липучей паутиной. Белье в тазу нещадно копилось. Пол на кухне стал жирным и скользким. Казалось, что в любую секунду из углов и щелей полезут мохнатые гусеницы. В комнате у Сергея стало все чаще и чаще пахнуть перегаром и появились странные предметы, от которых нельзя было ждать нечего хорошего.

Отец по вечерам продолжал запираться в ванной, и если в первые два дня оттуда были слышны кладбищенские вздохи и стоны, то теперь не доносилось ни звука. Отец просиживал взаперти до двух часов и более. На работу он больше не ходил. С Сергеем почти не разговаривал и только ранними утрами иногда светлел умом и, раздражающе кашляя, почитывал книгу о вкладах индейцев в мировую цивилизацию.

Сергей иногда выходил на улицу, чтобы купить вина (он кое–что безжалостно продал и у него теперь водились мелкие деньги), но для него и это было пыткой, потому что он не мог смотреть на людей без сотрясающего череп внутреннего гнева. Он решил вообще больше ни с кем не говорить, и, когда покупал вино, молча показывал на нужную бутылку, навлекая на себя злобу продавцов.

Он понял, что словесный контакт гораздо невыносимее физического, и гораздо легче кого–то изо всех сил ударить, чем в течение десяти минут сражаться словами. Он, можно сказать, провалился назад в доисторическую фазу, когда действия занимали место еще неразвившегося языка. Несколько раз у него случились уличные столкновения. Его теперешний слегка безумный взгляд приковывал взгляды других безумцев, и те начинали не на шутку волноваться и переживать за свое мужество. Обычно Сергей бил противника в подбородок и потом изо всех сил бежал прочь.

Прошло еще две недели. Квартира потихоньку превращалось в питомник и курятник. Всем было на все наплевать, и нигилизм словно угарный газ был невидим и неосязаем, но травил на все сто.

Отец запирался в ванной комнате все чаще. Сходить в туалет стало серьезной проблемой. Иногда было слышно журчание воды, но так как отец все время издавал запах лесного вепря — было ясно, что он не моется.

Сергей уже много раз спрашивал его, что он там делает и почему так подолгу, но никакого вразумительного ответа не получил. Мало помалу тайна ванной комнаты стала не давать ему покоя. Плюс к этому появилась запоздалая и весьма острая жалость к отцу, который тоже был человеком и вот так — в одиночестве — переживал свое горе. Были и минутки раздражения:

«Да что же старый подлец там делает?»

«Мемуары наверно пишет, сволочь…»

«Может, у него там резиновая женщина, и он на ней лежит?»

В конце четвертой недели Сергей не вытерпел. Он решил раскрыть эту тайну и раз и навсегда положить конец догадкам.

В шесть часов вечера в полутемной, загаженной квартире раздался щелчок закрывающейся двери в ванную комнату. Сергей подождал минут пять, затем подошел к двери и громко постучал в нее:

«Папа, выходи!».

Нет ответа.

«Папа, выходи немедленно, а то я выломаю дверь!».

Нет ответа.

Сергей изо всех сил ударил в дверь ногой. Она не поддалась. Тогда он, разбежавшись по коридору, ударился об нее всем телом. Замок сломался, и дверь распахнулась.

Унитаз с поднятым сидением. Засохшие бугорки зубной пасты вокруг раковины. Уносящий ноги прусак. Тряпка из старых трусов на полу.

Ванная была на четверть залита водой. Отца в ней не было. В воде, похабно извиваясь, лежал кольчатый червь. Толщиной с мужское бедро, свернутый в два темно–красных полукольца. Любопытное, острие мордочки, вытягиваясь, касалось края ванны и, прикоснувшись, судорожно отдергивалось. Червь был слеп и беспомощен. Из хвоста (или головы?) червя выдавилось что–то черное и осело на дне ванной.

«Значит, вот как он справляется со смертью мамы», подумал Сергей.

«Это его выход. Его персональная борьба».

Около раковины, рядом с зубными щетками лежала коробочка с бритвенными лезвиями. Почти целая, только одного лезвия не хватало.

Сергей освободил одно из лезвий от оберточной бумаги, крепко сжал его между указательным и большим пальцем правой руки, наклонился над червем и левой рукой прижал его скользкое тело к краю ванной.

Червь, видимо, не понимал, что сейчас произойдет.

Сергей начал резать. Червь бешено извивался, вода плескалась.

Шесть больших кусков. Каждый из них продолжал судорожно жить. Тошнота рвала горло на куски. Желудочный оргазм. Эякуляция пищи.

Скорее уйти.

Забыть все на свете. Забыть все слова и жить как медуза — от минуты к минуте.

Сергей оделся и ушел из квартиры не заперев дверь.

Долго шел куда глаза глядят и попал в Битцевский парк. В парке он нашел груду сваленных в кучу досок. Из одной торчал гвоздь. Сергей Слыханов вырвал его из доски, снял пальто, засучил рукав свитера и рубашки, сел на корточки, вздохнул и начал выцарапывать на руке надпись.

Надо добавить, что когда я увидел Сергея Слыханова — меня поразила его походка. Он передвигался мелкими шажками, чуть–чуть загребая направо. Как будто бы его насильно одели в новенькие ортопедические ботинки, и он пока что к ним не привык.

К слову ОРТОПЕДИЯ у меня довольно нежное отношение. Несколько лет назад я работал на складе/мастерской, которая была набита шнурками, ортопедической обувью, ваксой для чистки ботинок, кожаными лоскутами, подошвами, щетками и прочей обувной всячиной.

Представьте себе широкую, пустынную (по утрам) улицу, по бокам которой расположены дымящие, пердящие и плюющиеся здания заводов и мастерских. Серые стены, покрытые граффити, леденеющие или совсем обледенелые лужи, изредка проезжающие грузовики.

В конце улицы, упираясь в тупик, стоит старомодное бледно–голубое здание со смешной крышей. Это моя «ортопедичка». Если зайти внутрь, то, миновав обманчиво–цивилизованную комнатку с секретарем и компьютерами, вы зайдете в настоящий лабиринт маленьких отделений и отсеков. Все они до потолка забиты барахлом. Все так и дышит древней таинственностью. Запах кожи, ацетона и ваксы. Рулоны, обрезки, невиданные станки по углам. Раньше в этом здании пекли хлеб и булки, но это было давно — в шестидесятых. Пол — настолько неровный, что если посередине комнаты поставить тележку — она покатится сама по себе. В главном, самом просторном зале, происходит упаковка заказанных товаров. Пакую и отсылаю их я и долговязый, вежливый наркоман с подвижным кадыком и футболкой Reservoir Dogs. Мы работаем спиной к спине. Каждый за своим столом (на своем столе я ежедневно рисую фломастером похабные картинки и часто стираю их на следующий же день, испугавшись своей фантазии). У нас общие весы и общий график цен за перевозку. Мы отправляем товары в самые отдаленные уголки Канады. Индейскому поселению количеством в сорок индейцев вдруг понадобилось сорок пять шнурков! За дело! За дело! Часто (ради смеха) я снижал цены для заказчиков. Допустим, наша ортопедичка берет сорок долларов за перевозку двадцати пар обуви в Квебек. На специальном бланке я писал: доставка $30. Потом я относил бланк пожилой девице китайского происхождения, и она, не заметив подвоха, оформляла заказ на компьютере. Признаюсь честно: я люблю мелкие обманы подобного рода. Да что мелкие! Я обманывал и по–крупному! Читайте дальше.