Всеволод Фабричный - Эскапизм

Вы спросите: почему ж ты, дурак, прятал водку около каких–то шин и в коробках на складе. Почему не нес домой и там ее не пил? Я уже как–то отвечал, но отвечу еще. Я живу с родителями. Я не хочу их огорчать и к тому же боюсь их сюрреального гнева. Дома я тоже пью (и немало), но если бы я каждый день являлся домой с новыми (неизвестно на какие шиши купленными) бутылками — моя жизнь стала бы невыносимой. И жизнь родителей тоже. Я не живу один, потому что не умею. Если бы я жил один — я бы низвергся в хаос. Мне просто некого было бы любить и бояться. А когда тебе некого любить и бояться — можно уничтожить себя (или других) за считанные минуты.

Кроме денег я еще много чего утащил со своего «обувного». Ваксой для ботинок и язычком пользуюсь и до сих пор. Шнурки — в ассортименте. Но главной моей страстью — было похищение обуви. Четыре пары тапок, четыре пары ботинок. Дорогих. По сто долларов пара и выше. Не беда, что ботинки были ортопедические. И к ортопедическим можно привыкнуть, если ты не в ладах с головой.

Тапки выносились со склада просто: я засовывал их под просторный балахон и потом втягивал живот, чтобы не было заметно вздутия. С ботинками дело обстояло сложнее. Это было целое приключение. Сначала я завертывал их в бумагу и клал в мусорный бак, потом перед обедом — я выносил их с мусором. Во время обеда я выходил на улицу, обходил мастерскую с другой стороны (в моей первой повести «Самоед» есть описание трансформации дохлой крысы — это как в тех местах), забирал сверток из мусорного бака и относил его на старые, заросшие бурьяном рельсы возле болота чуть поодаль. Там, прикрытый сухой прошлогодней травой, сверток ожидал меня до конца рабочего дня. После работы, в темноте, я подбирал его и нес домой.

Мое увольнение из ортопедички связано не только с кассой, но еще и с последней парой ботинок, которую я украл. У нас работала пожилая азиатка. На вид она напоминала пожилого азиата, но все таки была и должна была оставаться женщиной. Она работала уборщицей и часто кричала и бранилась на нас на своем азиатском языке. Это было ее защитой от своей незавидной доли и касты. Когда я выносил через боковую дверь свою последнюю пару ботинок — (фаза номер один: вместе с мусором) — она как ворона сидела на верхней полке (как она туда влезла?) и что–то там прибирала. Мне до сих пор кажется, что она что–то заметила и настучала начальнику. Ботинки были завернуты в бумагу, но все равно нельзя недооценивать хитрость уборщиц.

Меня поймали перед самым новым годом. Билли, ошалев от постоянной пропажи денег в кассе, принял решительные меры. Подлец принес маленькую видеокамеру и где–то ее установил. Да. Сознаюсь. Я дурак. Как будто бы я не мог этого предвидеть. Каждый день я искал глазами возможную камеру, но я не мог представить, что она будет такая маленькая. Где она была установлена — я до сих пор не знаю. Но это не важно. Важно то, что в тот день, когда меня выгнали — начальник Боб и Билли как–то странно перемигивались, хихикали и потирали руки. Я был пьян как крестьянин и ничего не замечал. И что самое обидное — я так развеселился, что подхихикивал вместе с ними. Вечером наступила расплата.

”Так, так, так. Пойди–ка сюда, сынок. Мы кое–что о тебе знаем…Скажи–ка…»

Мне было стыдно, меня мучили похмелье и многодневный запор. Я не знал, что сказать и был готов к каре. Я, выражаясь грубым языком, был готов получить пизды. Но все обошлось. Наказание мое было очень мягким и простым: меня навсегда выгнали из голубоватого домика со смешной крышей, который располагался в самом конце индустриальной улицы.

Человеку практически невозможно поймать меня за руку. Перед современной технологией я снимаю шляпу. Нужно было родиться пятьдесят лет назад.

Я в последний раз шел к электричке со своим долговязым наркоманом. Он был сильно разговорчив (в последние дни он плотно сидел на амфетаминах) и постоянно бормотал что–то об автомобилях и гангстерах. Когда мы покупали билеты, он на прощание попросил у меня сигарету. Я вытащил пачку. Когда я передавал ему сигарету, я заметил, что у него сильно дрожали руки. У меня они дрожат всегда. Бриться лезвием невозможно и чревато множественными ранениями.

От чего дрожат руки? От нечистой совести? От страха? От неприспособленности?

Я бросил работать где бы то ни было около года назад. Больше не в силах. Теперь — для того, чтобы получать ежемесячное пособие — мне нужно еженедельно «отмечаться» у психиатра. Ломать комедию и обещать исправиться ради своей же пользы. Недавно они придумали новую штуку. Раз в неделю (это значит два раза уже туда переться!) мне необходимо посещать психотерапевтическую группу по нервным расстройствам. Кто–то впадает в панику, у кого–то затяжная депрессия, кто–то просто сошел с ума и так далее. Что–то вроде «Полета над гнездом кукушки», но среди нас нет МакМерфи… Два часа мы сидим в тесной, пахнущей кофе комнатке на втором этаже старого здания и по очереди жалуемся на свои страдания и хворобы.

У нас есть все: русые усы, скрывающие гнилые уста, вставные челюсти в глубине карманов, набухшие на висках вены, бритые и небритые лобки, теплые и ледяные руки, груди способные вскормить слоненка, груди не способные вскормить никого, спутанные волосы, кошельки с фотографиями морских свинок, заколки, затычки, одеколон, кожаные и матерчатые вещи, медальоны, кольца и салфетки для вытирания слез. Наше напряжение велико. Нас сгрудили вместе для того, чтобы мы полюбили друг друга, но мы друг друга не любим и немного боимся. Мы очень разные, но ДРОЖЬ НАШИХ РУК одинакова.

Комната хранит молчание. Возникает робкая надежда, что все это превратится в жуткую оргию похабнейшего масштаба, со сдиранием друг с друга штанов и юбок, слюной и звериными криками. Так было бы интересней. Но, увы…

Молчание становится неприличным. Вдруг: невидимая вспышка электричества, нажата какая–то кнопка и начинаются голоса.

— Я наверное скоро уйду. Мне тяжело тут сидеть и смотреть на вас. Это невыносимо.

— Водила собаку на прогулку — а там без поводка нельзя… Штраф дали…

— Когда я была маленькой — мы с сестрой спали в одной кровати. Она меня терроризировала, говоря мне, что я слишком громко дышу.

— Двадцать пять лет потрачено зря… Больше не могу — слишком много энергии тратится…

— А завтра у меня интервью с работодателем… Хочу чтобы не дрожали руки.

— Дочь в психиатрической клинике, а еще я деньги потеряла…

— Теперь, когда я вижу сестру — у меня все внутри сжимается. Я боюсь ее.

— Для меня важно жить вот именно этим, настоящим моментом. Я хватаюсь за ручку кресла и концентрируюсь на ней. Она — это то, что сейчас.

— Хороший совет, спасибо. Буду глубоко дышать.

— Я знаю, я знаю. Я всегда все забываю. Я как глупая мышь…

— Я ходила к пастору, он сказал мне: «Пошли сестру на хуй»

— Я не безумец. Но мои действия и мысли безумны.

— Симпатизирую. Я сама алкоголичка. Шестнадцать месяцев как не пью….

— А «сукой» ты сестру когда–нибудь называла?

— Стероиды принимал. Инфекция в легких.

— Называла…

— Я всегда по утрам пишу на бумаге вопросы для самой себя. Почему все так? Зачем все так? И недавно я написала: зачем столько вопросов?

— Хочу всем напомнить, что все здесь строго анонимно и ничего из сказанного тут не пойдет дальше этих стен. Однако, если кто–то будет намекать на то, что он или она покончит жизнь самоубийством, или планирует кого–то порешить — мы будем вынуждены принять соответствующие меры.

— Когда я в первый раз в жизни выпил, я подумал: «Я нашел свой потерянный дом».

— Я вру врачам. Говорю им, что мне лучше. Говорю им: «Я хочу работать»

— Да, старший брат или сестра — это как третий родитель…

— Курю траву ради самолечения. Не знаю — то ли бросить ее совсем, то ли больше начать курить…

— Я не безумен! Безумны мои мысли и дей…..

— Когда я был маленький — я боялся уснуть. Самого процесса сна. Это как мини–смерть.

— А когда вышел из больницы — то понял, что им важно только мое выздоровление. А как я живу — всем плевать.

— Он кинул воздушный шарик с водой и попал мне в голову. Я ему: «Ах ты, маленькое говно!»

— Я очень боюсь своей соседки. Ужасная женщина.

— Да нет, дышу я тихо. Вот мне даже один мужчина как–то сказал, когда мы с ним переспали…

— Боюсь, что всем всегда мешаю. Моего ничего нет. Все чье–то чужое.

— …Увидел человека в черных перчатках в автобусе и ТАК напугался!

— Мама стояла надо мной и смотрела, чтобы я каждую пылинку запылесосила…А если я забывала хоть одну — меня наказывали.

— Ой, ой, ой, не могу больше.

— Передайте ей салфетки…

— Они обязаны аккуратно брать кровь…

— Неделю назад я был в маниакальном настроении и набросился на свою квартиру. Все мыл и чистил. А теперь даже белье не стираю…