Александр Лекаренко - Крылья

— Только прямая угроза Вашей жизни оправдает переломы и увечья, нанесенные с помощью этих приемов, — говорил чей–то строгий голос на грани его восприятия.

Все произошло так быстро, что толпа не сразу осознала, что происходит. Сначала несколько злорадных воплей оборвались болезненными стонами, затем тела полетели, как кегли, брызнула кровь.

Он хватал, бил, топтал, рвал и расшвыривал тело чудовища, он шел через него, как через траву, он обонял запах его страха, он упивался его болью.

Над толпой повис многоголосый крик ужаса, уцелевшие бросились врассыпную, учительский состав застыл с раскрытыми ртами.

Когда, перепрыгнув через забор, он исчез, оставив за собой треск кустов, а учителя, наконец, сдвинулись с места, на спортивной площадке валялись обрывки кофточки «Салют в Москве» и стонущие, покалеченные школьники.

Так прозвенел первый звонок.

Ярко светила луна, освещая рубчатый край автомобильной шины, выпирающий из травы, как спина рептилии, отражаясь в зеленом стекле водочной бутылки, которая будет валяться здесь и через сто и через тысячу лет, вода хрустальными каплями сочилась из замшелых камней.

Он лежал на полянке, подставив груди лучам луны, на его животе, в такт дыханию, шевелилась горстка черных грибов, он брал их по одному и с наслаждением пережевывал, глядя в фиолетово–синее небо, глядящее на него глазами звезд.

— Тебе больно, — тихо и без интонаций произнес мелодичный голос. Он ждал этого и не удивился, — Больно, — ответил он. Женщина смотрела на него сверху вниз звездными глазами, ее голова и тело были в синем покрывале, насквозь пронзаемом светом луны. — Без страдания нет наслаждения, — сказала женщина. — Это одно и то же, — ответил он. Женщина рассмеялась, как будто ветер прошелестел в кронах деревьев, — Ты понял, — сказала она, — Хочешь, я сделаю так, что твои руки перестанут болеть? — Нет, — ответил он, — Когда я разбивал их лица, мне было хорошо. Пусть болят. — Тебе нравится боль? — спросила женщина. — Да, — ответил он. — Своя или чужая? — Это одно и то же. — Тогда разбивай, — вздохнула женщина, — Разбивай зеркала. И пусть боль течет. — Что там, за зеркалами? — спросил он. — Там… ничего…, — ее голос был, как затихающий ветер, — Больше нет…

Глава 10.

— Где ваш внук? — требовательно спросил мент. — Не видела, не знаю, — ответила бабка, глядя ему в лоб глазами, похожими на шляпки кровельных гвоздей. — Он ненормальный, его лечить надо! — вступила, повышая голос, здоровенная, редковолосая баба в очках, у ее плеча терся лысый мужичонка с папкой. Начальство приехало на разбитом райотделовском «УАЗике» и сразу начало шмыгать по двору, но бабка насмерть встала у входа в дом. — Он же и вас зарезать может! — пискнул мужичонка. — Не видела, не знаю, — бабка брезгливо поджала морщинистую щель рта. — Все равно найдем, — угрожающе произнес мент, — Ну–ка, пусти! — Он попытался отодвинуть бабку в сторону, но старуха выставила костлявые руки и толкнула его в грудь так, что коренастый, как пень, пузатый участковый чуть не упал, мужичонка испуганно отпрыгнул в сторону. — Отойди! — крикнула бабка, жилы на ее шее натянулись веревками, — Не маешь такого права, в дом ломиться! Не 37‑й год! У тебя бумага есть?! — Какая бумага?! — заорал вышедший из себя мент, — Он семь пацанов искалечил и тебя пришибет, дура старая! Пусти! — Но бабка резво нагнулась за порог и выпрямилась с топором в руке, глаза ее перестали быть похожими на шляпки кровельных гвоздей, в них начал разгораться огонек безумия, как в старом, затянутом пылью радиоприемнике, разгорается контрольная лампочка. — Тьфу ты, ведьма! — мент отступил на шаг, — Разбирайтесь сами, — кинул он дылде в очках и зашагал к «УАЗику». Но ни у дылды, ни у плюгавого не было желания разбираться, выкрикивая угрозы, они отступили вслед за урядником, злобно хлопнули дверцами и «УАЗ», завывая мотором, затрясся прочь по ухабистой дороге.

— Сашка, выходи! — крикнула бабка, когда за ним улеглась туча пыли.

Конечно, никто не мог посадить в тюрьму семилетнего ребенка, но забрать его из под опеки восьмидесятилетней бабки и закрыть в специнтернате — могли бы вполне. Поэтому, в целом, бабкины предосторожности были неизлишни, хотя, вряд ли кому–то удалось бы сохранить психофизическое единство в мере, достаточной, чтобы изъять Сашку с чердака, откуда он, корчась от смеха, наблюдал происходящее.

В конце ноября вернулась обманутая в прошлом году смерть и встала у бабкиного изголовья.

За окном лил холодный дождь, дорогу развезло, промозглый ветер мотал черными метлами деревьев, сшибая наземь угрюмое воронье, а бабка горела в огне.

— Ты думаешь, я не знаю… не понимаю, — горячечно шептала она, хватая Сашину руку, — Ты меня исцелил… тогда… силой своей, — она закашлялась, — Но теперь все, помираю. Вон она стоит, — бабка ткнула корявым пальцем за спинку кровати, — Ждет. Пора уж… Ты ее не гони, Сашуня, не гони, ты аггел, аггел… — Ангел? — переспросил он, наклоняясь ближе к ее запекшимся губам. — Аггел! — бабка, напрягаясь, повысила голос, — Ангел — то от Бога, а ты — от Князя. И груди у тебя… млеком питать… тварей из праха. Ты добрый, ты хороший, — она погладила его руку, — Бог у меня все взял… Жених был, да не довелось женой побыть. Ребеночек был… помер младенцем, — она всхлипнула, — Ты — не Божий. Тебя Князь привел, конец мой усладить горький… хорошо мне было, тепло, — вдруг она встрепенулась, — Деньги! Деньги, Сашка, в огороде, в банке, твои они! — она в отчаянии замотала головой по подушке, — Не помню где! Ищи! Ты — найдешь, найдешь…, — она затихла, но через несколько долгих минут открыла глаза, — Ничего не боюсь, ничего… Вижу тебя во славе. Маши крыльями, маши! Возьми… — Что? — он наклонился к ней, но бабка была мертва.

Из двух оставшихся в селе старух одна уже не поднималась с постели, а вторая — просто отказалась. Поэтому, Саша обмывал бабку сам. Он нагрел на печке воды, снял со стола скатерть, затем совлек с дряхлого тела покровы и, выложив его на голые доски, тщательно вымыл теплой водой с хозяйственным мылом, он вымыл седые, редкие волосы, расчесал их и завязал так, как завязывал себе — по другому он не умел, он одел бабку в светлое, летнее платье с коротким рукавом и бантом на груди, которое показалось ему самым красивым, и обул ее босые, корявые ноги в старинные лаковые туфли с тупыми носами, он достал из шкатулки и надел на нее все ее украшения — стеклянные бусы, колечки, серьги и сломанные часы с крохотным циферблатом, из досок от забора он с большим тщанием изготовил ящик, примерно похожий на гроб, умостил в него одеяло, чтобы не кололись щепки, вышитую подушечку с дивана и положил сверху бабку, укрыв ее новой гардиной, найденной в сундуке, он снял со стен все фотографии и положил их бабке под бок, а затем взял лопату и пошел на кладбище копать могилу.

Он копал под проливным дождем, стоя сначала по щиколотку, потом по колена в воде, глина сползала с лопаты, когда он протаскивал ее сквозь воду, он шатался в яме, как пьяный, его уже не держали ноги, когда он выполз на поверхность, но, все равно, не сумел прокопать больше метра с небольшим.

Потом он пошел просить стариков, чтобы помогли донести гроб до кладбища. Старики отнекивались, говорили, что покойница должна переночевать в доме. Тогда он вернулся домой, зажег вонючую лампу и сел возле гроба, открыв на коленях Библию — ему казалось, что будет пристойно почитать бабке Святое Писание. Он читал громко и внятно, водя пальцем по мелким строчкам и стараясь выбирать места почище и посветлее. Но таких мест было мало.

Утром он снова пошел к старикам, те многословно говорили про дождь, ревматизм, артрит, радикулит и инфаркт, а потом отказались. Все.

Сначала Саша попытался везти гроб на самодельно тележке с колесами от детской коляски, но тележка моментально увязала в грязи и не сдвинулась с места. Тогда он попытался волочить гроб, поставив его на расстеленный брезентовый плащ, но гроб увяз в грязи, так же, как и тележка. Он попытался тащить гроб за один конец, поставив его на плечи, но это было слишком тяжело, а хлипкий ящик трещал, готовый рассыпаться.

Тогда он вынул бабку из гроба, посадил на закорки и понес, идти было километра три, лил дождь, на ноги сразу намотались комья глины, бабкины волосы липли к щекам, несколько раз он был вынужден присаживаться прямо на землю, не снимая бабку со спины, чтобы не ложить ее в грязь, в ее белом летнем платье, но в очередной раз он не смог подняться, и пришлось положить, после этого он понес ее на руках, увязая и скользя на раздолбанной дороге, потом положил ее животом на плечо — так и донес до могилы. Он долго сидел на земле, в глазах плавали разноцветные круги, бабкины глаза раскрылись, в глазницах собралась вода, вымывая сукровицы, бабка плакала кровавыми слезами, ее седые волосы разметались в грязи, шатаясь, он поднялся на ноги, — Я же хоронил ваших мертвых! — крикнул он в сторону насупленных, молчаливых хат, никто не научил Сашу ругаться по–русски, — Merde! — крикнул он в сизое небо и пошел назад, за гробом.