Андрей Бондаренко - Гусарские восьмидесятые

Но сдают то лесовозы назад не строго по прямой, косоротит их постоянно, поперёк разворачивает.

А тут с перевала вахтовка какая-то одиночная спускается, не затормозить ей на льду, вот и врезается в развёрнутый поперёк лесовоз, и покатились все вниз со страшной силой — огненная полоса километров за пятнадцать видна.

Потом перевал на пару суток закрывают — ремонтники очищают дорогу от обгоревшего железа. И так вот — несколько раз за сезон.

Но сейчас — лето, поэтому преодолеваем перевал легко, спускаемся — вот и легендарный Терский берег — северная граница беломорского побережья.

Возле безымянной речушки делаем привал, шофёр заваливается спать, мужики немного выпивают — так, чисто формально — до Избы (так конечная точка маршрута называется) — грести часов восемь.

Хорошо вокруг — речушка журчит, рыбёшка усердно плещется, комарики редкие жужжат.

И вдруг выясняется — Толстый для комаров — лакомое блюдо. Облепили они его физию, и давай кусать нещадно. А на других, меня включая — ноль внимания. Видимо, распознали городского, распробовали.

Бегает Витька по берегу, ручонками размахивает. Лицо у него опухло знатно, очки модные с носа, раздувшегося вдвое, сваливаются.

Смеются мужики:

— Ну, Андрюха, повезло тебе с напарником. Не рыбалка, цирк сплошной у вас впереди намечается.

Шоферюга, наконец, просыпается — едем дальше.

Вот и Долгое озеро — шириной не более километра, вытянутое с северо-востока на юго-запад километров на сто с гаком.

Красиво тут несказанно. Над противоположными берегами озера нависают крутые невысокие сопки, покрытые редколесьем, далеко на юге, через кучевые облака, смутно угадывается горбатая, совершенно лысая Иван-гора.

На озере — полное безветрие, вода отливает тусклым серебром, далеко впереди, прямо по нашему будущему курсу — быстро передвигающая, словно живая, полоса цветного тумана — местами розового, местами — лилового.

Надуваем лодки, и — вперед, гребём до Избы.

Витька садится на вёсла, но уже через двадцать минут набивает кровавые мозоли и из игры выбывает. Дальше гребу в одиночку — поэтому к месту назначения прибываем последними, затратив, вместо принятых восьми часов, на полтора часа больше.

На месте неожиданно выясняется — рыбачить на Долгом нам предстоит с Толстым сугубо вдвоём — мужики, посовещавшись, решают пойти дальше — на речку Умбу — лохов браконьерить.

Для тех, кто не знает, "лох", в своём первоначальном значении, это — не человек вовсе, а сёмга, зашедшая поздней осенью на нерест, отнерестившаяся, но не успевшая вовремя уйти в море. Перезимовав в проточном озере, через которое проходит нерестовая река, такая рыба из "красной" превращается в "жёлтую", да и вкусовые качества теряет.

Но всё же, как считают местные, лучше ловить лохов, чем всякую там сорную рыбу — плотву, окуня, щуку.

Нас с собой не берут — опасно, рыбинспекция не дремлет. Мужикам то что, они местные — договорятся с инспектором за всегда, а нас, если поймают, то на первый раз, конечно, не посадят, но отправят бумагу в институт — запросто вылететь можно — прямиком в армию.

Остаёмся одни. Убираемся в Избе, заготовляем впрок дрова.

Изба — место особенное — приземистый пятистенок, сработанный в незапамятные времена из солидных сосновых брёвен, крыша — из толстенных, перекрывающих друг друга деревянных плах — никакого тебе рубероида или толи, но не протекает никогда.

Над входной дверью вырезан год постройки — 1906-ой. Солидно.

Внутри — просторные двухуровневые нары — человек десять можно с лёгкостью разместить, печь из дикого камня, массивный обеденный стол с разнообразной посудой, дюжина самодельных табуретов, над столом — полка, на полке — антикварный кожаный скоросшиватель, забитый разномастными бумагами и бумажонками.

Открываю на последнем листе, в смысле — на первом — по мере наполнения:

Пожелтевшая от времени гербовая бумага с неясными водяными знаками, косой убористый почерк:

Да, однако, впечатляет. Непросто всё, должно быть, там было — после Революции грёбаной.

Читаю самый верхний, последний лист — неровно обрезанный кусок обоев "в цветочек":

А это, уже, наши люди. Но, судя по всему, — революционные идеалы по-прежнему живы.

Становится ясно, скоросшиватель этот — своеобразный дневник литературных и иных пристрастий гостей, некогда Избу посетивших.

Ну, что же — будем уезжать, тоже чиркнём пару строк.

А пока — с лирикой надо завязывать, пора начинать рыбу ловить.

Рыбу приходится ловить одному, Витька по-прежнему не в ладах с комарами. Сидит всё время в Избе, скоросшиватель листает. А если и выходит на свежий воздух, то сугубо с парой предварительно мною наломанных, берёзовых веников — от гнусных насекомых отбиваться.

На пятые сутки, когда я собирался отплывать за очередной порцией добычи, к лодке подходит Толстый, усердно вертя вениками, и хмуро бубнит, хлюпая распухшим носом:

— Слышь, Андрюха, а я, похоже, заболел серьёзно, выбираться нам отсюда срочно надо — к доктору.

— Что, боишься, что от комариных укусов в носу гангрена началась? — пытаюсь отделаться плоской шуткой.

Да нет, — Витька серьёзен и к шуткам невосприимчив, — Всё гораздо серьёзней. Я это…Ну, как сказать…Ну, с тех пор, как сюда приплыли, ни разу, э-э, по большому не сходил, вот. Такого со мной никогда ещё не было. Я же с детства к режиму приучен — два раза в день — утром и вечером. А тут — такое. Давай-ка, пока не поздно, выбираться отсюда, к чёртовой матери — к доктору, в смысле.

Успокаиваю Толстого, как могу. Говорю, что это — совершенно нормально, что организм на рыбалке потребляет гораздо больше энергии, чем в городе, то есть — работает на принципах безотходного производства, ну и ещё всякого — в том же ключе.

Витька успокаивается, заметно веселеет и, даже, выражает желание составить мне компанию в сегодняшнем процессе ловли противной рыбы.

Взяв свою удочку, резво запрыгивает в лодку, не забыв, впрочем, захватить с собой и веники. Отплываем.

Сперва проверяем жерлицы. Снимаем пару щурят.

А на последней, самой дальней жерлице, сидит огромный, семикилограммовый язь. Рыбина сдаваться не собирается, делает сумасшедшие свечи, пытаясь порвать леску. Витька позабыл обо всех своих бедах, азартно помогает затащить язя в лодку, громко кричит и хохочет, в пылу борьбы с его носа слетают очки и падают за борт.

После того, как оглушённый язь затих в мешке, мне приходится лезть в воду за очками — благо не глубоко, метра полтора.

Найдя пропажу и обсохнув, направляю лодку к заранее прикормленному месту — "по чёрному драть плотву".

Но не тут то было. Витька опять вспомнил о комарах, к удочке даже не прикасается, махает своими вениками — лодка раскачивается из стороны в сторону, идёт волна — рыба, естественно, не клюёт.

— Ну, и какого рожна ты со мной попёрся? Чего рыбу пугаешь? Сидел бы себе на берегу и махал бы там вениками своими, — сердито отчитываю Толстого.

— Извини, но здесь комаров меньше, — тусклым, бесцветным голосом извиняется Витька, от его недавней весёлости и следа не осталось.

Надо пожалеть товарища, тем более что рыбы поймано уже килограммов пятьдесят, и большая её часть уже даже просолилась и ещё сутра вывешена подвяливаться на ветру.

На завтра едем ловить сига. Сиг ловится только на глубине, на самой середине озера, где дует сильный ветер, и комаров нет вообще — Витька безмерно счастлив, и даже, наплевав на свои ещё не до конца подсохшие мозоли, вызывается грести.

Ловим на короедов, для добычи которых пришлось с вечера раздраконить топором десятка два трухлявых пеньков.

Рыба ловиться плохо, но Толстый возвращаться на берег наотрез отказывается.

Наоборот, тянет его на глупые разговоры:

— Андрюх, а заметил — на РМ девчонка одна есть, Нинкой зовут, симпатичная до невозможности, правда ведь?

Странный этот Витька. Ну, какие ещё девчонки, когда времени ни на что не хватает? И учится надо, и подработать там-сям денежку какую-нибудь, и с Лёхой на футбол-хоккей сходить, да ещё с ротмистром Кусковым — пивка попить от пуза. Откуда взять время на девчонок? Чудак Витька, право. В таком духе и отвечаю. Толстый обиженно замолкает и хмуро концентрирует своё внимание на неподвижном поплавке.