Илья Суслов - Прошлогодний снег

Я задрожал. Как же так? Значит, достаточно мне таким арапским путем сдать эти экзамены — и я инженер! Зачем же я готовился пять лет стать редактором?

— Когда химия?

— Завтра, — сказал очкарик. — Тебя как зовут?

— Толя Шифрин. А тебя?

— Виноградов Володя. Ты приходи пораньше. С тобой как-то веселее.

Дома я взял в руки химию за 8, 9, 10 классы.

Я любил нашу химичку. Она была старая, грузная и очень рассеянная. Ей дали орден за выслугу лет. Мы ее просили рассказать, как там, в Кремле. Кремль был большой тайной. Мы знали, что в Кремле живет Сталин. Когда мы проходили мимо Кремля и видели светящееся окно, кто-нибудь обязательно говорил с любовью и уважением: «Сталин работает».

Мы думали, что Сталин никогда не спит: окно в Кремле всегда светилось.

И вот химичка попала в закрытый для нас Кремль, чтобы получить орден. Она рассказывала так: «Мы подошли к Кремлю. Нас было много. К нам подошел какой-то человек и велел нам проходить в Спасские ворота. Мы пошли. Когда мы останавливались, к нам подходили очень вежливые молодые люди и говорили: „Проходите, проходите, не задерживайтесь“. И мы вошли в большой зал. Там было много света. Откуда падал свет, мы не знали. И тут вошло правительство. И у нас всех было такое состояние, что хотелось кричать „ура!“.

И мы крикнули „ура“, и нам дали орден, высокую правительственную награду. А потом нас быстро проводили до выхода те же молодые люди. Я никогда не забуду этот день. Я очень-очень счастлива».

Опыты она проводила так.

«Возьмем правой рукой двумя пальцами вот эту пробирку, — говорила она. — Теперь левой рукой, тоже двумя пальцами, возьмем этот раствор и осторожно, без перемешивания, вольем его в первую пробирку».

Раздавался страшный взрыв. В химкабинете стелился вонючий дым, мы были в восторге. Рафка Раскин лежал на полу, изображая убитого. Ленька Кислаев стоял перед ним на коленях в глубокой скорби, я дирижировал, а класс хором пел песню: «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его!»

«Ну, вот, — огорченно говорила химичка, — вы все наглядно убедились, что опыт не удался…».

Я смотрел на учебники химии и жестоко казнил себя за то, что никогда не учил предмета, который мне предстояло завтра сдавать.

Утром мы встретились с Вовкой Виноградовым и решили украсть билет.

Когда преподавательница вошла в комнату, мы уже стояли у стола, почтительно смотря, как она достает билеты и раскладывает их на столе.

— Простите, — сказал Вовка, — мы не слишком рано пришли?

— Нет, — сказала она, — сейчас я сниму пальто и можете тянуть билет.

Я помог ей снять пальто, а Вовка стащил в это время билет со стола и сунул его в карман.

— Мы еще немного поучим, — сказал я, и мы вышли в коридор.

Это был тринадцатый билет, и он был счастливый.

Я выучил ответы на вопросы наизусть и пошел отвечать. Сначала я решил пошалить. Дрожащими пальцами я стал щупать на столе билеты.

— Смелее, смелее, — сказала преподавательница.

Я скрестил ноги, сделал фиги на руках, зажмурился, три раза сплюнул через плечо и вытянул билет.

— Ну? — спросила она.

— Тринадцатый, — с ужасом прошептал я.

— Ничего, ничего, бывает, — улыбнулась преподавательница.

Я шатаясь добрел до стола, сел, обхватил голову руками и застыл. Потом я спрятал в карман вытащенный мной билет и достал наш, тринадцатый. Все встало на свои места. Я успокоился и попросил разрешения отвечать.

— Видите, — сказала преподавательница, — не так все страшно.

Я лихо ответил на вопросы билета. Когда она задала дополнительный вопрос о свойстве железа, я улыбнулся и рассказал ей о судьбе дочери великого химика Менделеева, которую любили замечательные поэты Блок и Белый. Она слушала с нескрываемым интересом. Мы с Вовкой получили пятерки.

Письменная математика прошла как во сне. Я смотрел на доску, испещренную знаками и цифрами, и понимал, что я абсолютный осел. «Ну, так и не попаду в институт в этом году, — думал я. — Такова жизнь. Се ля ви». На доске было два варианта, и Вовка писал левый вариант. Я должен был писать правый. Вовка, высунув от усердия язык, дописывал последние решения. Я взял ручку и списал у него все, что было в черновике. Я списал все закорючки, крестики, помарки и описки, я повторил все кляксы и зачеркивал цифры там, где их зачеркнул Вовка. Потом я плюнул и сдал свою «работу».

Утром следующего дня мы узнали, что Вовка получил четверку, а я — пятерку. Я сказал Вовке:

— По-моему, я типичный гений.

Он тут же согласился. Мне было приятно, что он не обиделся на меня из-за этой своей четверки.

На устной математике я было совсем провалился: у меня уже отобрали из-под стола учебник и шпаргалку (правда, я сказал, что это не мое), и преподаватель косо смотрел на меня, как вдруг вошел какой-то тип и, пошептавшись с экзаменатором, весело сказал:

— Прошу, господа, ко мне отвечать.

Я рванулся к нему, не зная что говорить, с чего начать. У него были добрые глаза. От него пахло пивом, он шмыгал носом и старался сделать серьезное лицо.

Пока он протирал очки, я скороговоркой пробубнил ему какие-то слова и замолчал, преданно глядя ему в глаза.

— Все? — спросил он.

— Все! — твердо сказал я.

— А третий вопрос?

Третьего вопроса я не знал.

И вдруг почувствовал, что смертельно устал. Мне стало все безразлично. И эта бессмысленная суета за право учиться, и эти дурацкие ухищрения, и все-все. И весь мир показался мне таким мерзким. Как будто я похоронил лучшего друга. И я подумал: «Ну их к черту! Поеду в Сибирь, на какую-нибудь стройку, или пойду куда-нибудь библиотекарем, или запью».

Преподаватель ждал ответа.

Я сказал ему тихо:

— Я не знаю третьего вопроса.

Он удивленно вскинул брови и посмотрел мне в глаза. Он смотрел на меня и вдруг мне показалось, что он что-то понял. В глазах у него появились смешинки. Он хмыкнул и спросил тихо:

— Как твоя фамилия?

— Шифрин, — сказал я, — я Шифрин, понимаете?

— Что же ты, Шифрин, — громко сказал он, — так славно отвечал, а на таком пустяке споткнулся? Не могу тебе ставить пятерку. Четверку тебе поставлю. Не стыдно?

Мои глаза наполнились слезами.

— Спасибо, — сказал я, — спасибо.

29 августа вывесили количество очков, набранных абитуриентами. Я стоял вторым. У меня было 2З очка из 25. Проходной бал был — 17.

Я ходил гордый как петух.

«Мы инженеры, — говорил я, — всегда смело решаем проблемы, поставленные перед нами». Я давал знакомым два пальца и отечески трепал их по плечу. «Вот помню, бывало, — говорил я, — чертишь что-нибудь выдающееся, а к тебе все лезут: объясните да объясните, дорогой товарищ Шифрин. Устал, знаете, все дела, дела, проекты…». Мне было хорошо. Я прошел конкурс. Я не опозорил маму. Я буду инженером.

Вышла секретарь и вывесила список принятых в институт.

«Пустите гениев и отличников, — кричал я, пробираясь сквозь толпу к списку. — Дайте взглянуть академикам на свою фамилию».

«Шилов, Шапкин, Яснов, Шилов, Шапкин, Яснов…» — вслух читал я.

Фамилии Шифрин в списке не было.

Сегодня меня вызвал Лев Яковлевич и сказал:

— Ты думаешь о чем угодно, только не о работе. Диспетчер из тебя не получается. Может быть, ты — гениальный работник ОТК?

— Может быть, — уныло сказал я.

— Я тебя назначаю старшим мастером ОТК, — сказал директор. — Ты будешь ходить по цехам и выявлять брак. Если ты найдешь брак на моем предприятии (что само по себе невероятно), то немедленно принимай меры. Мы должны выпускать продукцию самого высшего качества! Скажем браку — нет! Советская детвора должна получать книжки только хорошие! Мы должны…

Директор резвился как мог.

— Ладно, — сказал я, — я не выпущу ваш брак.

И я стал ОТК. Утром я обходил цеха и смотрел, все ли в порядке. Цеха гнали план. Мы должны были ежедневно выпускать 80 тысяч книг. Если их было меньше, со всех нас снимали стружку.

Клавдия Анисимовна, толстая и подвижная начальница брошюровочного цеха, всегда встречала меня у дверей цеха.

«Господи, кто к нам пришел-то, — ласково говорила она, закрывая своим телом груды бракованных книг. — Господи, Толенька, уж мы так рады, так рады…»

Я чувствовал себя, как милиционер, поймавший на шоссе «левого» шофера. Я был при исполнении. «Приветствую вас, мадам, — говорил я. — Как насчет брака?»

«Какого брака? — пугалась Клавдия Анисимовна. — Что ты, Толенька?»

Но я уже шел по цеху, зорко просматривая брошюры и книги, предназначенные к сдаче в магазины. Молодые работницы, улыбаясь, говорили мне: «Здравствуйте, Анатоль Саныч, что же вы к нам на танцы не ходите?»

«Здравствуйте», — угрюмо бурчал я, разглядывая продукцию.

Брака было много. Но это был «допустимый брак». Это был брак, который мы ежедневно видим на прилавках магазинов. Мы и не подозреваем, что это брак. Но вы уж мне поверьте — это брак. И тут мой глаз упал на стопку брошюр, на которых было написано: «Тыков-Щедр».