Иосиф Гольман - Хранитель Реки

Но дама, похоже, приняла решение. Потом Ефим не раз убеждался, что покупатель картин принимает решение, как правило, сразу – и задача продавца состоит не в том, чтобы «продавить» продажу, а в том, чтобы помочь клиенту убедиться в правильности выбора. Настоящий же продавец живописи еще и обязан проверить, действительно ли покупателю нравится это произведение искусства, потому что произведение искусства должно жить в атмосфере любви, а лучше – обожания.

Ефим Аркадьевич был настоящим продавцом живописи. Поэтому он, рискуя вызвать еще более серьезное неодобрение коллег и наступая на горло собственной коммерческой песне, все-таки выпалил:

– Это очень хорошая картина. И я действительно очень люблю Муху. Как художницу, – поправился он, вспомнив ее как человеко-особь. – Но за год пока ни одно полотно не продалось. Так что насчет инвестиций я бы не горячился.

С Петей едва не случился инфаркт. Пашка мысленно тоже покрутил пальцем у виска, но не особенно удивился. Его великий папаша вообще не продавал картину, если считал, что она не подходит данному покупателю, ни за какие деньги. Да и от Аркадьича вполне можно было ожидать чего-нибудь нестандартного: человек ездит на джипе, а стоит всю зиму в телогрейке у убогого стендика.

– Забавно, – в первый раз за беседу улыбнулась дама. – Я ее покупаю. Сколько?

– Десять тысяч, – сказал Ефим Аркадьевич.

Она достала большой, почти мужской бумажник и вынула оттуда две красные купюры по пять тысяч рублей.

Береславский их осторожно принял.

Не то чтобы ему не приходилось держать в руках такие бумажки – даже для его невеликого бизнеса не бог весть какие деньги. Но это были деньги за Муху, купленную за полторы тысячи! За первую Муху, проданную им, а может, и Мухой тоже. По крайней мере, за такие «бабки»…

И тут его счастью легко мог настать конец.

– А что ж она без рамы-то? – заметила покупательница.

Ефим рта не успел раскрыть, чтоб объяснить, что рама разбилась, когда ветер стряхнул картину с мольберта, как Петр уже выправил ситуацию.

– У меня ее рама, – мгновенно соврал он и состроил Береславскому такую рожу, что тот не осмелился выдать правду.

И Петя действительно принес раму. Подошла идеально, благо размер подрамника, купленного в магазине, был стандартным, пятьдесят на семьдесят сантиметров.

Остальное бегом (а Ефим Аркадьевич, несмотря на комплекцию, очень даже умел бегать, особенно когда дело касалось денег) выполнил Береславский: вырезал из бутылки от минералки восемь пластиковых прямоугольничков и лежавшим в кармане степлером присобачил их одним концом к раме, другим – к подрамнику, по две держалки на сторону. Картина оказалась надежно зафиксированной.

«Увидь это Наташка, – подумал про жену Береславский, – упала бы в обморок». Все их знакомые знали историю: сама жена, ожидая сочувствия, и рассказывала, что перед свадьбой Ефим Аркадьевич письменно уведомил любимую, что никогда и ни при каких обстоятельствах ничего дома делать не будет. «Я думала, это шутка», – печально смеялась Наташка, демонстрируя гостям свою любимую маленькую дрель, также подаренную супругом.

Но незнакомая дама приняла его подвиг как само самой разумеющийся.

Картину упаковали в большой черный пластиковый мешок, загнутые края залепили скотчем, чтоб не проник снег – про то, что «Пионы» простояли на мольберте ползимы, все как-то забыли, – и первая проданная Ефимом Аркадьевичем картина покинула его, еще не вполне рожденную, галерею.

– Все, – вздохнул Ефим Аркадьевич.

И неожиданно расстроился, даже сам удивился. А потом понял, что это чувство теперь будет сопровождать его постоянно. Потому что настоящий торговец картинами действительно любит то, чем торгует, и обречен перманентно по капле выдавливать из себя – только не раба, как упоминал классик, а обычную, общечеловеческую, пусть и с арт-уклоном «жабу».

– А с продажи? – напрямую спросил Пашка. Принятое после футбола уже успело улетучиться.

«Эх, молодость!» – позавидовал Ефим Аркадьевич, хотя сам всегда (и в молодости, и сейчас) принимал ровно по пятьдесят, за исключением отдельных, статистически незначимых, случаев.

С продажи – это святое. Пашка, как самый молодой, и сгонял. Купили хорошую водку, сразу литровку, потому что подошли прочие озябшие, и стеклянную банку с огурцами.

В сопровождении хрустящего маринованного огурца пошло замечательно.

– Ты все же маху дал, – попенял коллеге Петр.

– Когда инвестиционную ценность подверг сомнению? – улыбнулся рекламный профессор.

– Это само собой. Но еще когда цену называл. Сказал бы двенадцать – она бы заплатила.

– Она бы и двадцать заплатила, – неожиданно серьезно ответил Береславский. В этой жизни он тоже кое-что понимал. – Просто еще не время.

– Ты думаешь, Муха за двадцать будет уходить? – тоже серьезно спросил Пашка.

– Я думаю, она за сто будет уходить, – ответил Ефим. – Но я в этом еще чертовски мало понимаю.

Один из подошедших на раздачу хихикнул, услышав цифру. Те же, кто знал Береславского дольше, примолкли озадаченные. Потому что те, кто знал Береславского дольше – а еще лучше, совсем долго, – всегда относились к его соображениям внимательно. В отличие от тех, кто его знал мало.

Тем временем день угасал. Едва проглянувшее солнышко уже скрывалось за освободившийся от туч горизонт. Еще полчаса-час – и вернисаж закроется до следующих выходных.

А по узкой дорожке по направлению к Ефимову стенду уже пятился задом их любимый «Патрол» с Наташкой за рулем. Взрыкнул последний раз дизелем и встал. Наташка спрыгнула с высокой подножки, подошла к мужу.

– Ну, не наигрался еще? – говорит укоряюще, а глаза улыбаются. Когда муж наиграется, ей будет совсем печально. Так что хорошо, что не наигрался.

– А я «Муху» продал, – между делом, не акцентируя, сообщает он. – За десятку.

– За десять тысяч? – по-настоящему удивляется супруга. За десять тысяч можно купить много больше, нежели кусок тряпки, испачканный их старой знакомой, которая к тому же немного не в себе.

– За десять тысяч, – спокойно повторяет Береславский. – Правда, пока не долларов.

– Ну, ты гений! – целует его жена. И это искренне.

Когда, в прежней жизни, он защищал диссертацию и придумывал изобретения, ей все его достижения были неочевидны. Раз ценят, в научных журналах публикуют – значит, наверное, молодец, пусть даже ей самой непонятно. Но кусок льняного полотна, вымазанный неряшливой и вздорной Танькой Мухой, – за десять тысяч! Это круто.

– Поможешь картинки загрузить? – спрашивает он.

Поможет ли она благоверному загрузить развешанные картинки? Вот ведь гад! А то не знает ответа! Конечно, поможет. Точнее, сама их и загрузит. Потому что не любит благоверный физический труд, а любит – умственный. И Наташка готова согласиться с тем, что последнее у благоверного получается неплохо. Очень даже неплохо. Настолько неплохо, что она сама готова потаскать картины.

И, в общем-то, даже не обидно. По крайней мере, по двум причинам. Первая: если бы картины были реально тяжелыми, таскать их Наташке все же бы не пришлось. Их бы таскал Ефим, как в молодости, либо нанятые грузчики, как нынче. И вторая: Наташка ни на грош не верила в эту его очередную затею. Как и во многие другие раньше. Но ведь первая «Муха»-то улетела!

К Ефиму подошел какой-то неизвестный ему мужчина неопределенного возраста, но здоровенный и «календарно» не старый. В руке он держал довольно большой пакет.

Береславский таких не любил. Он вообще не любил пьяниц. Особенно молодых и совсем еще недавно здоровых. Просто ему слишком часто доводилось наблюдать, как люди за свое здоровье вынуждены были сражаться, а нездоровье – переносить, иногда стоически. А здесь – такое тупое разбазаривание природных ресурсов.

Ефим ровно за то же не любил родное правительство, активно толкающее на продажу нефть и газ вместо того, чтобы реформами развивать собственную экономику. Но правительство далеко, а этот чмырь – рядом. И если совсем не отдать налоги правительству нельзя, то на просьбу помочь с выпивкой он уже был готов ответить отказом.

Но мужик попросил не выпивку.

– Картинами торгуем? – хрипло спросил он.

– Да, – не желая вступать в беседу, кратко ответил Береславский.

– Я тоже художник.

«Был», – про себя подумал Ефим.

– Купи картину, – не обратил внимания на молчание собеседника детина.

«Все понятно», – со скукой подумал Береславский. А вслух сказал:

– Я не покупаю. Я продаю.

– Эту – купишь, – хрипло рассмеялся мужик. – Гарантирую.

Вот теперь понятно. На рынке еще водились остатки прошлого рэкета. А этого Береславский не любил.

– Ты меня заставишь? – тихо спросил он. Те, кто его знал долго, обязательно бы среагировали на тон. По крайней мере, Наташка, услышав, быстро пошла в их сторону. Своего мужа она видела разным.