Бертон Уол - Высшее общество

Сибил Харпер вечеринки в Куэрнаваке приносили один триумф за другим. Даже теперь она ухитрилась расположиться так между янтарными и розовыми пятнами света, чтобы с помощью этой многокрасочности ее кожа выглядела красиво, но странно и неожиданно, сверкая и переливаясь, как… только что освежеванный кролик.

Многоцветие было последним криком моды, и Сибил оно нравилось. Она использовала все, что кто-либо и когда-либо придумал для украшения женщин, но использовала умеренно и сдержанно.

Нельзя было сказать, чтобы Консуэла Коул и графиня Вера Таллиаферро, которые составили треугольник с Сибил во главе, представляли ей благоприятные возможности показать себя во всей красе. Они были больше заняты друг другом, и все-таки Сибил была достаточно хорошей актрисой, чтобы знать цену этой зрительской аудитории.

К счастью, сцена была ярко освещена, что давало ей возможность более или менее выставлять себя на всеобщее обозрение. Она находила возможным полюбить Консуэлу. Она была благодарна ей за то, что в течение недели, которую она здесь провела, Консуэла ни разу не напала на нее откровенно. В своих редких письмах Сибил цитировала критические замечания, с которыми она соглашалась все более и более.

И вполне возможно, думала она, Консуэла будет сдерживать себя и в будущем. Слава Богу, продолжала она, мысленно объясняя все это подруге по Голливуду, что… О, Господи! Я думала, что самым противным будет какой-нибудь старик, лезущим к тебе в трусы, понимаешь? Но эта старая шлюха… просто мурашки по коже. Не могу представить, что эти девки делают с матадорами, добавила она, поверь мне, что они говорят об этих «матадорах»…

– Разумеется, Сибил, дорогая, – сказала графиня Таллиаферро, – вы проведете с нами несколько дней в Венеции, вы должны увидеть регату. Вы ее еще не видели?

– Нет, я…

– Тогда решено, вы должны ее увидеть. – На Вере Таллиаферро было надето что-то вроде античного хитона, а ее глянцевые черные волосы были убраны со лба и свисали на спину, так что вся ее фигура походила на этикетку на банке с солью для купания. За исключением ее лица, напоминающего лицо кондотьера, ушедшего на покой от ратных дел, она была воплощением женственности.

«Странно, – думала Сибил в глубине души, – ведь графиня известна ненасытной похотью». А на поверхности сознания она размышляла о том, что «провести несколько дней» означает жить у кого-то дома, а не в отеле. Она быстро выучилась понимать такие тонкости. А если все-таки отель, то это означает жить там у кого-нибудь в гостях, так как в таких случаях отели снимались целиком для всей компании.

– Все зависит, – ответила она без всякой скромности, – от планов Ходдинга. Всегда что-нибудь идет не так, и этот ужасный Пол, который работает с ним, он вечно говорит, что нужно делать по-другому, а Ходдинг с ним не может сладить.

– Все в вашей власти, дорогая, – сказала Консуэла дружелюбно. – Вы должны повлиять на Ходдинга. Будьте eminencegrise,[8] дорогая, эта роль подойдет вам.

– Думаю, вы правы, – засмеялась Сибил, интуитивно подобрав правильную реплику, но одновременно недоумевая, кто такая Эмми Насгриз? Ходдинг объяснит ей потом. На сорок миллионов долларов. Сибил улыбнулась. Когда она подумала о Консуэле, то сообразила, что уже не имеет значения, поняла она фразу или не поняла. Она им понравилась.

«Действительно, понравилась всем», – подумала она. И Консуэле Коул, и ее свите. «Консуэла Коул и ее сорок миллионов долларов. И ее пять мужей, шесть домов, две ее подружки, и, – добавила она решительно, – ее пятьдесят два года. И никакие врачи во всем мире ничего с этим не поделают». Сибил прекрасно это понимала.

Все идет слишком хорошо. Она спрятала гримасу болезненного воспоминания за легкой улыбкой. Ей не было и пятнадцати, когда она вышла замуж за Фредди Динстага, а ему, как выяснилось, было пятьдесят. И в свои пятьдесят он был очень потрепан и изношен. Сибил все рассказала Ходдингу о своей прежней жизни: в очень осторожных, тщательно подобранных словах она поведала о замужестве с Фредди. Каким-то образом (каким она сама не знала) она поняла, что Ходдинг почувствует себя виноватым из-за всего того, что с ней случилось. И она была права. Он чувствовал вину. Она часто оказывалась права в своих предчувствиях, но никогда она не была так близка к истине, как в этот раз.

Она правильно сделала, что вышла замуж за Фредди Динстага, пусть этот брак продлился только три месяца. Именно Фредди поменял ее настоящее имя Анна Краковец на Сибил Харпер. В четырнадцать Сибил была высокой, почти такого же роста, как сейчас, и хотя в этом возрасте у нее от худобы выпирали ребра, у нее были пышные светлые волосы и мускулатура хищника, который сам добывает себе пропитание. У нее был голодный вид. Но она уже знала, как насытиться.

Она многому научилась в семье, состоящей из девяти человек, не считая кузенов, кузин, дядек, теток, что вместе составляло компанию в сорок три человека. Один из них, дядя Казимир, старше ее всего на десять лет, взял на себя заботу о ее просвещении – сексуальном просвещении, когда ей было всего десять лет. И она так хорошо и с такой радостью усвоила его уроки, что когда Анна-Сибил сообщила Фредди о том, что она бросает его после двенадцати недель супружества, в ответ ей прозвучал вздох облегчения. Они совершили прекрасный обмен. Фредди получил назад свои бренные останки, а Анна получила новое имя. К тому же она попала в Нью-Йорк.

Фредди был плохим агентом. Только однажды он познакомил ее с продюсером, настоящим продюсером. Остальные его связи составляли люди, которые знали продюсеров: швейцары, агенты прессы, маникюрщицы. У маникюрщиц Фредди считался большим человеком. Но все-таки он купил ей приличное платье и представил ее крупному усталому продюсеру с пятнами песи на руках и чрезвычайно витиеватыми ответами, которые он соблаговолил дать из-за присутствия и под влиянием очень молоденькой и опасно хорошенькой девочки.

Сибил сразу все поняла. Она в то время все схватывала на лету. Несмотря на светскость приема, несмотря на величественность кабинета продюсера (он напоминал гробницу со стенами, обшитыми панелями из красного дерева), несмотря ни на что, для Сибил было ясно, что Фредди служит для этого князя театра только сводником. Но продюсер, увы, должен был уезжать в Палм-Спрингс. Не удалось. Фредди, по крайней мере. Прошли недели, и на Сибил снизошло откровение: она полюбила красное дерево. Лучше сказать она полюбила его эквиваленты: норковые меха, шелка и сверкающие камни. Фредди болтал (когда осмеливался болтать) о чем-то, что они называли карьерой. Но в ее карьере, карьере, для которой она была предназначена с самого рождения, театр играл лишь вспомогательную роль. Ее назначение, теперь она точно знала, быть женщиной богатого мужчины. И чем богаче, тем лучше. Женатого или холостого. Единственное, что имело значение – это подпись на чеке для ее месячного содержания.

Она выяснила у секретаря Великого Человека, когда он должен был вернуться из Палм-Спрингс. Утром того дня, когда он должен был приехать, она взяла 125 долларов из пояса, который Фредди обычно носил на себе, а теперь висел на спинке стула, в то время как сам он спал: это она поработала, жалуясь всю ночь, что он ей мешает. Она отправилась в магазин Бергдорфа как только тот открылся. Вошла в кабинку для переодевания, заказала себе достойное платье – на всю сумму и надела его. Только это платье и больше ничего. Она свернула комом старую одежду, пустой кошелек и белье и засунула все под скамейку в кабинке магазина. Хорошо еще, что в тот день стояла теплая погода, хотя это не имело для нее существенного значения. Она не замерзла бы даже в январе. Она двинулась решительным шагом вперед, молоденькая девушка с взъерошенными волосами и длинными ногами, вниз по Пятой Авеню к Западной Сорок пятой улице, девушка с грациозными и быстрыми движениями и выражением лица, ясно говорящим всем, что ее можно остановить, только угрожая кухонной табуреткой или наставив на нее заряженный револьвер. Сама того не зная, она заставила остановиться пешеходов на всем пути от Джонкерса до Бревстера. Да, в тот день по крайней мере один мелкий банковский клерк покинул свое агентство, чтобы уехать с незаконченным романом в Таско или Сант-Томас или Портофино. Господи! Куда-нибудь туда, где все женщины такие же, как эта.

И Великий Человек был покорен. Он мысленно порадовался, что приобрел ровный солнечный загар. Он вышел из-за стола, он двигался медленно и волнообразно, как морское животное спускающееся в теплые потоки, как бы дремлющее, но на самом деле зорко высматривающее добычу.

Сибил молчала, слегка нахмурившись, сероглазая и диковатая, до последней минуты. Затем она произнесла два слова, которые перевернули всю ее жизнь и все еще имеют для нее последствия.

– Расстегните мне платье, – сказала она. И все.

Ей не было тогда и пятнадцати. Все было улажено – квартира, содержание, образ жизни, приемлемый для обоих. Сибил брала уроки актерского мастерства, которые дали ей стандартный набор основных понятий, которым она следовала почти механически. Гораздо важнее для нее были люди, с которыми она встречалась.