Манохар Малгонкар - Излучина Ганга

В комнате с высоким потолком, где находилась коллекция, было прохладно. Закрытые ставни не пропускали света. Сначала Гьян сознавал только, что он вдвоем с Сундари в полутемной комнате, и ощущал прикосновение ее руки, «нежной, как лепесток цветка чампака»[6], вспомнил Гьян излюбленное сравнение санскритских поэтов. А потом, когда глаза его привыкли к темноте, он увидел бронзовые фигуры — все сразу — и на какое-то время забыл о девушке. Боги, богини и демоны индуистского пантеона окружили его со всех сторон, словно явились все вместе к молящемуся. Боги танцующие, смеющиеся ласковые, воинственные, благословляющие, проклинающие, созерцающие, влюбленные, издевающиеся — каждый из них застыл в какой-нибудь позе, и в то же время нее были полны движения, жизни, одухотворенности.

На миг он, смотревший на них, превратился в изваяние, мертвое, лишенное возраста, бездыханное, а окружавшие его статуи были живыми, они творили гимн рождению и смерти, играли драму созидания и разрушения. Он стоял в оцепенении, с остановившимся взглядом, отрешенный от всего на свете, словно в молитвенном экстазе.

— О, что это с вами? Вам нездоровится?

Ему показалось, что голос ее донесся откуда-то издалека, словно из земных глубин, ибо все для него лишилось примет времени в эти минуты. Но в голосе девушки была настойчивость, в нем даже слышались слезы, и Гьян очнулся. Сундари держала его за плечи и с тревогой смотрела на него.

— Вы здоровы? Что случилось? — спрашивала она.

Он взглянул на нее — ожившую статую с лицом, выражавшим одновременно раздражение и сочувствие, такую очаровательную и близкую. Ему захотелось обнять ее, прижать к себе, поцеловать.

— Да, здоров, конечно, — ответил он вместо этого. — Конечно, здоров. Просто… Просто у меня вдруг потемнело в глазах.

— Это от духоты. — Она отпустила его плечи. — Пойдемте в гостиную. — Лицо ее столь явно выражало облегчение, что он не решился напомнить об обещании показать ему весь музей. Он пошел за ней к двери…

Когда они добрались до Берчи-багха, Гьян уже пришел в себя, хотя и не настолько, чтобы разделить общее веселое и беззаботное настроение. Деби остановил машину под огромным сучковатым деревом кикар на берегу старого русла. Они вытащили коврики, корзины с провизией, укутанный в войлок ящик со льдом и понесли все это к небольшому озерку, в котором собирались купаться. За дальним берегом старого русла, не больше, чем в трехстах ярдах от них, с невысоких холмов на севере неслась река, сейчас бурная и стремительная, в самом расцвете своей красоты. Девушки первыми отправились переодеться в купальные костюмы. Когда они возвратились и принялись плескаться в мелком озере, мужчины, захватив купальные трусы и полотенца, разбрелись по излучине реки.

Когда Гьян появился в зеленых, взятых взаймы трусах, он вдруг заметил, что все не сводят с него глаз. Сначала он испугался, не дырявые ли трусы, но потом сообразил: всеобщее внимание привлекает ладанка-джанва у него на шее. После некоторого замешательства они попытались сделать вид, что ничего не произошло. Деби-даял вошел в воду. Но тут толстушка Бхупиндер смехом разрядила напряжение.

— Какая прелесть — настоящая ладанка! — взвизгнула она. И все ее белое полное тело, облаченное в тесный купальник, затряслось в неудержимом веселье. Засмеялись и остальные, стараясь сгладить создавшуюся неловкость.

Но Гьян был уязвлен. Насмешка причинила ему боль. А их доброго намерения все замять он не понял. Сгорая от стыда, он повернулся и побежал к главному руслу реки. Никто, конечно, не рискнул за ним последовать. Гьян нырнул и не всплывал на поверхность до тех пор, пока ему не показалось, что легкие вот-вот разорвутся. Тогда он вынырнул и поплыл к противоположному берегу, который отсюда, с озера, казался узенькой полоской земли: виднелись лишь верхушки торчавших под водой деревьев.

И здесь, вдали от посторонних глаз, в бурных волнах Ченаба, он снял свою джанву и пустил ее вниз по течению.

Вот уж над чем никто не мог посмеяться, так это над тем, как Гьян плавал. Все остальные могли только плескаться в мелких лужицах, вырядившись в эффектные заграничные купальники, да демонстрировать девушкам свой неумелый кроль «по системе Вайсмюллера». Никто из них никогда не решился бы окунуться в бурный поток главного русла.

Когда примерно через час он присоединился к ним, неловкость еще не прошла. Они с удивлением поглядывали на его голую шею. Но на этот раз никто не обмолвился о джанве, хотя они не могли не заметить, что он снял ее.

Но для Гьяна день был испорчен. В глубине души он обиделся. Бедный студент, приглашенный на пикник богачей, — таким он сам себе казался. Гьян вышел из семьи, верной индуистской традиции, в его мире священная ладанка все еще была священной. Они же представляли собой новую молодежь, подражавшую западной культуре. Словно сговорившись, все они были подчеркнуто вежливы, стараясь скрыть свое снисходительное отношение к нему. Гьян не мог понять, зачем его вообще пригласили.

И словно в ответ на его немой вопрос, они заговорили о политике.

Девушки удалились, чтобы снова переодеться в сари. Солнце, утомленное и бесформенное, спускалось к песчаным дюнам. Бриз, проносившийся над однообразным ландшафтом, значительно ослабел. Низкорослые, высохшие пальмы по берегам реки да кружевная листва деревьев бабул и кикар дорисовывали картину, характерную для Пенджаба в жаркий сезон.

— Почему вы носите кхаддар? — спросил Сингх.

В самом деле, почему он носит эту грубую, домотканую одежду индийских крестьян? Гьян чуть не рассмеялся. Это была одежда участника Индийского национального движения. По ней узнавали солдата той армии, которая посвятила себя правде и ненасилию.

— Я последователь Ганди, — объяснил Гьян.

— Боже ты мой! — сказал Сингх мягко. — А как это надо понимать?

— Это надо понимать так, что я среди тех, кто стремится к освобождению Индии от английского правления.

— Ганди — враг национальных устремлений индийцев, — произнес Сингх.

Воцарилось долгое молчание.

Вдали, словно коричневый жучок в облаке пыли, двигалась по дороге в Лахор легковая машина. Они лениво наблюдали за ней, пока она не скрылась из глаз и пока не рассеялась поднятая ею пыльная туча. Потом Деби достал из ящика со льдом несколько бутылок пива, открыл их и наполнил стаканы.

Гьян ни разу в жизни не пробовал пива, но не хотел, чтобы они узнали об этом.

— Тебе пива с лимонадом? — спросил его Деби-даял.

Он замотал головой.

— Нет, спасибо, без лимонада.

Все подняли стаканы.

— В честь Борцов Свободы! — провозгласил Сингх.

— Борцов Свободы! — как эхо повторили Деби и Босу.

Так вот какие тосты провозглашают отпрыск семейства Кервадов и его приятели, одетые в модные купальные костюмы и потягивающие пиво, привезенное из Германии. Опасное слово неподвижно застыло в воздухе, как нефтяное пятно на воде. Гьян пил пиво маленькими глотками, стараясь привыкнуть к его горькому вкусу. Он пытался разобраться в этой внезапной перемене — его спутники оказались революционерами!

— Посмотрите на солнце, — сказал Босу. — Сейчас оно зайдет, и вы увидите зеленые отблески заката.

Все повернулись в сторону заходящего солнца и были поражены причудливой игрой цвета: алый, уже частью скрывшийся за горизонтом диск солнца на фоне розового неба и необъятной золотой песчаной равнины. И тут Сингх стремительно поднялся и заговорил. Его силуэт четко обрисовывался в косых лучах солнца.

— Наше солнце зашло сто пятьдесят лет тому назад, — произнес он свистящим шепотом, — когда англичане захватили страну. Только в день освобождения оно взойдет для нас снова. За то, новое солнце я предлагаю вам выпить. За восход нашей свободы!

Все торжественно встали, повторяя за ним: «За восход нашей свободы! За восход нашей свободы!»

Они молча уселись на свои места. Слышен был только скрип теплого, зыбучего песка. Так им и не пришлось увидеть зеленые отблески заката — время было упущено. Они смотрели на розовый край неба, светлевший над горизонтом, там, где село солнце. Солнце, которое взойдет для них только в день освобождения.

Легкая дрожь охватила Гьяна. Он услышал, что Сингх снова обращается к нему:

— Расскажите, пожалуйста, как вы оказались среди последователей Ганди?

Действительно, как? Была ли это мгновенная слабость, бурный порыв, охвативший его в момент жертвоприношения, когда он отдал свою единственную дорогую вещь? Или так повлияло на него странное видение — красавица, швыряющая в огонь манто?

— Каждый патриот, каждый, кто стремится к освобождению страны, — последователь Махатмы Ганди, — ответил он.

— Ну нет, — возразил Сингх с презрением в голосе. — Я отнюдь не сторонник Ганди, но смею считать себя патриотом.