Эдуард Лимонов - Чужой в незнакомом городе

На террасу вошла женщина «из кустов». Высокая, в сером пальто Села на скамью напротив. Нас разделяло три-четыре метра не более. Улыбнулась мне. Я отвел взгляд, стесняясь того, что она видела меня за интимным занятием. Поглядел опять. Женщине было около сорока лет, шерстистое пальто достигало ей ниже колен, на шее повязана черная косынка. Черные туфли без каблуков…

Я просидел некоторое время глядя на носки своих сапог, не подымая глаз выше. Однако в моем положении я мог видеть ее туфли и щиколотки. А они вели себя вовсе не так, как подобает вести себя туфлям и щиколоткам приличной северной женщины со спокойным лицом и приличной прической. На некоторое время они вдруг исчезли, чтобы появиться не парой, как следует туфлям достойной дамы, но отдельно, на большом расстоянии друг от друга. Прошуршав по асфальту, они замерли. Подозревая неладное, я поднял взгляд. Взгляд мой уперся в клок светлых волос между ног неизвестной мне особы.

Я испытал ощущение похожее на мое утреннее ошеломление русским текстом «Все для моряков». Обыкновенно мир не представляет нам сюрпризов, предметы находятся в нем на своих пространственно-временных местах. «Все для моряков» спокойно помещается над магазином в Клайпеде, Владивостоке, Находке и прочих советских портах, не удивляя народ, а обнаженный пах дамы возбуждает, но не удивляет в спальне. Появление обнаженного секса дамы в холодный октябрьский день на скамье во дворе Ботанического Музея ошеломило меня. К тому же я только что разглядывал так же неуместные в этом ровном сером холоде орхидеи и цветущие резкими цветами кактусы.

Я опустил глаза. За моей спиной, в отдалении, были слышны детские голоса. Я давно заметил бродящую по тропинкам группу мальчиков с учителем в сером костюме, белый целлулоидный воротник (прист или кюре, Эдвард?) под горлом. Учитель указывал мальчикам на то или иное растении объяснял каждое слабым голосом. Мальчики послушно записывали в блокноты. У пары мальчиков между теплым носком и короткими штанишками белели абсолютно голые ноги.

Я поднял глаза. Северная дама глядела на меня, не улыбаясь. Одну ногу она, согнув в колене, поставила на скамью, туфель остался на асфальте; другая, каблук продолжал поскребывать асфальт, подергивалась, отставленная в сторону. Близорукость (очки отставали от моего зрения на две диоптрии) не помешала мне увидеть разошедшиеся половинки ее секса. (Не четко, как в «Пэнтхаузе», но размыто, как в «Плэйбое», Эдвард…). Одна рука дамы вцепилась в платье, удерживая его на животе. Аспиринно-белая рука на черном платье.

В представленной сцене не содержалось сексуальности, но присутствовала медицинская стерильность… Словно холодная белая плоть дамы входила в программу осмотра Музея. Тотчас после гербария и корней мандрагоры в банках.

Я встал и удалился с террасы. На пути к воротам меня несколько раз крепко тряхнуло, — пузыри холода, собранного моим телом, насильственно выбрались из меня таким конвульсивным образом.

Последующие сорок пять минут я, против моей воли, провел в лобби отеля. Не попадавшаяся мне еще на глаза девушка в цвету вызвала мне такси. Водителем такси оказалась крепкая женщина, похожая на крепкого мужчину. Я оставил ей так много на чай, что она растерялась.

Сидя в полутемном вагоне поезда я размышлял о том, что мои отношения с незнакомым городом, начавшиеся вполне банально, быстро развились во все более резкие (и все ускоряющиеся) неординарные происшествия. Я был уверен, что если бы я остался в Антверпене, цепь их не оборвалась бы. Уже и Красная площадь и Ботанический Музей могли послужить возможностями-предлогами, использовав которые я мог бы перебраться из моей судьбы в иные судьбы. Но я предпочел не воспользоваться возможностями сознательно. Есть двери, которые не следует открывать. Или же (выразим это по-иному, Эдвард!): не все двери попадающиеся нам, следует открывать.

Было четыре утра. На 57-й улице мело так, как будто над городом повисло красноярское, сибирское небо. Из желтого как ядро крутогор яйца купола вторые сутки валил настырный снег. Уставшей цикадой, большим кузнечиком с промокшими до колен штанинами я выпрыгнул из 57-й улицы на Шестую Авеню. И воткнувшись в снег, напрягал силы для следующего прыжка. Течение воздуха от Карнеги Холл пронесло мимо меня такого же как и я, беспомощного прыгуна, и мы едва не столкнулись.

«Ха, это ты маленький! — воскликнул тип грубо. По-русски. — Блядуешь?»

«Борщаговский! — Я рад был видеть его упитанную рожу украинского еврея. — Что вы делаете в хаосе стихий, уважаемый коммерсант?»

«Плаваю», отплевываясь и отфыркиваясь, он протер физиономию. «На свиданку иду с важным человеком».

«Ни хуя себе! В четыре утра… в такую погоду…»

«Кой хуй… Погода не имеет значения, когда речь идет о больших, деньгах. За пару тысяч я в Хадсон-ривер прыгну в такую погоду. — Выпростав из рукава парки пухлую кисть, он взглянул на часы. — У меня есть еще четверть часа. Кофи могу тебя угостить. И можешь ватрушку какую-нибудь сожрать, ты ж у нас всегда голодный…»

Мы вошли в кофе-шоп на том же углу. Он был открыт двадцать четыре часа в сутки. Функционируя на манер мочевого пузыря, этот кофе-шоп то разбухал от народа в ланч-тайм до максимума, то сокращался, как сейчас в четыре утра, до минимума. Подержанный щекастый черный в пилотке и фартуке спал себе в кресле у бака с кофе, но тотчас привычно проснулся. «Good morning, early boys»[5], — сказал тип.

«Гуд монинг, спящий красавец!» — грубо ответил Борщаговский. Меня восхищала легкость с какой Борщаговский адаптировался в новом мире. Он жил в Соединенных Штатах столько же времени, сколько и я, однако прекрасно вписался в город как визуально (жирный, сильный и бесформенный), так и со звуковым оформлением все было у него в порядке. Он знал может быть лишь несколько сотен английских слов, но оперировал ими с наглостью и грубостью. Слушая его, странным образом не возникало ощущения того, что он бывший советский, но само собой определялось «Вот тип из Бруклина или Квинса.» Если крысы Нью-Йорка, я знал, подразделяются на два основных подвида: серую обыкновенную, и brown — большую, то несправедливо перенеся это же подразделение на человеческих существ возможно классифицировать Борщаговского как brown-большого. Я подумал, что Нью-Йорк, получается, очень провинциальный город, если типы вроде Борщаговского чувствуют себя здесь на месте, вписываются…

Черный дал нам кофе и каждому по тяжелому изделию из теста, посыпанному сахарной пудрой, как рожа старой красавицы. Изделие было жирным, как свинина и сладким, как копченый финик. Откинув капюшон парки, Бощаговский вгрызся в мякоть. Поглядев как он жрет, некрасиво, но с наслаждением, я, вернувшись к своим мыслям, решил, что, по-видимому, Нью-Йорк по своей психологической структуре ничем не отличается от Киева. А Борщаговский явился из Киева. Я посетил когда-то Киев два раза и был поражен жопастой сущностью города — столицы Украинской республики. Детство мое и ранняя юность прошли в Харькове, бывшей столице этой республики. Харьков был скучным университетским и заводским городом, но я всегда находил его тоньше, неврастеничнее и интеллигентнее Киева. Харьков переживал жизнь, нервничал. Киев самодовольно нагуливал жиры над Днепром: жители были толще и спокойнее.

«Нью-Йорк не похож на твой Киев, как ты считаешь?» — Я съел треть изделия и остановился отдохнуть.

«Не знаю, маленький, я не психоаналитик… Дался тебе Киев. Дела надо делать, а не философствовать. Нашел бы мне лучше богатую шмару. Я бы тебя впоследствии отблагодарил…»

«Ты же знаешь, Давид, вокруг меня одни пэдэ…»

Он захохотал так же грубо, как жрал до этого. «Пэдэ, маленький, очень любят дружить с богатыми старушками. А мне и нужна богатая старушка, я же тебе объяснял.»

Я нравился Борщаговскому. Он начал с того, что объявил себя поклонником моего журналистского таланта. «Забияка, этакий, хулиган!» — хлопал он меня по плечу, приходя в «Русское Дело» давать какие-то подозрительные объявления. И, наклоняясь к моему уху, шептал так, чтобы не слышали другие сотрудники; «Учи английский, и вали из этой богадельни на хуй! Далеко пойдешь… У тебя размах есть. Как и у меня, безуминка в крови…» Что-то общее между нами несомненно было. «Безуминка в крови?» Мы Таки были слегка безумны, я и этот упитанный еврей, лишь по-разному. Иначе почему бы он со мной общался. А он общался, И однажды даже устроил для меня и моего приятеля Львовского богатый обед, кормил нас икрой и поил водкой. Ни я, ни Львовский, никому на хуй были не нужны, нас обоих к тому времени выставили из русской эмигрантской газеты, а вот Борщаговский почему-то интересовался изгоями. Львовский было предположил, что «жирный Давид стучит для ФВ1», но под давлением моих насмешек вынужден был снять обвинение: «Кто мы такие, Львовский, в конце-концов? Устраивать нам вечера с икрой и водкой, чтобы выяснить наше мировоззрение? Да мы с вами выбалтываем его каждый день добровольно по десятку раз кому угодно… Борщаговский сам чокнутый, потому его к нам тянет. Только он веселый и положительно чокнутый, а мы с вами серьезные и отрицательно чокнутые…»