Рут Джабвала - Жара и пыль

В этот момент сторож вышел из своей хижины, где он, похоже, готовил себе что-то лакомое. Он заявил, что на веранде оставаться запрещается. Молодой англичанин угрожающе засмеялся и сказал: «Тогда давай, попробуй нас прогнать». Хоть и несколько истощенный болезнью, он был здоровым парнем, и сторож погрузился в задумчивость. Через некоторое время он сказал, что, если они собираются разбить свой лагерь на веранде, то это им обойдется в пять рупий, включая воду из колодца. Англичанин указал на запертые двери и сказал: «Открывай». Сторож удалился к своей стряпне, возможно, чтобы обдумать свой следующий шаг.

Молодой человек рассказал мне, что они с девушкой заинтересовались индуизмом после посещения лекции в Лондоне, которую читал заезжий свами[3]. Лекция была о Всеобщей Любви. Мягким и убаюкивающим голосом, очень подходящим к теме, свами поведал им о Всеобщей Любви, что была океаном благоденствия, который обволакивал все человечество, накрывая волнами меда. У него был тающий взгляд и блаженная улыбка. Вся обстановка была до невозможности красива: жасмин, благовония и банановые листья; повествование свами сопровождалось аккомпанементом: один из учеников нежно играл на флейте, а другой, еще более нежно, ударял в крошечные медные тарелки. Остальные ученики сидели вокруг свами на сцене. Почти все они были европейцы в темно-оранжевых одеждах, и выражения их лиц были непорочны, словно очищены от грехов и желаний. Потом они пели религиозные гимны на хинди, которые тоже были об океане любви. Молодой человек и девушка ушли с этой встречи, преисполнившись таких возвышенных чувств, что долго не могли говорить; а когда обрели дар речи, пообещали друг другу тотчас же отправиться в Индию в поисках столь чаемого духовного роста.

Аскет заявил, что тоже приехал с духовной целью. Его привлекли писания на хинди, и когда он прибыл в Индию, то отнюдь не разочаровался. Ему казалось, что дух этих манускриптов все еще живет в великих храмах на юге страны. Месяцами он там оставался, подобно индусскому паломнику, очищенный и настолько погруженный в раздумья, что окружающий мир постепенно исчез напрочь. Он тоже заболел дизентерией и стригущим лишаем, но на том высоком уровне, которого он достиг, его это не беспокоило. Не беспокоило его даже исчезновение немногочисленного имущества с территории храма, где он жил. Он нашел гуру, который произвел обряд посвящения и освободил его от всех индивидуальных особенностей, а также и от всего остального, включая имя. Он получил новое имя: Чидананда (спутники называли его Чид). С тех пор у него не было ничего, кроме четок и плошки для подаяний, в которую он должен был собирать еду у милосердных людей. На самом же деле, это не всегда получалось, и ему приходилось обращаться домой с просьбой прислать денег по телеграфу. Следуя указаниям своего гуру, он отправился в паломничество через Индию, конечной целью которого была священная пещера Амарнатх. Он путешествовал уже много месяцев. Главным бедствием были преследующие его и глумящиеся люди, особые хлопоты причиняли дети, частенько швырявшие в него камни и все, что под руку попадет. Спать под деревьями, как велел гуру, оказалось невозможно, поэтому по ночам он искал прибежища в дешевых гостиницах, где ему приходилось долго торговаться, чтобы добиться разумной цены.

Сторож вернулся, подняв три пальца, что означало: цена за привал на веранде снизилась до трех рупий. Англичанин снова указал на запертые двери. Переговоры возобновились, и вскоре сторож принес ключи. Вообще-то оказалось, что на веранде было гораздо приятнее. В доме царила тьма и пахло плесенью и смертью. На полу старой столовой мы обнаружили дохлую белку. Там все еще стоял буфет с зеркалами и портретом Георга Пятого в рамке. Дом был темный, погруженный в раздумья, и никаким другим его нельзя было и представить. С задней веранды открывался вид на христианское кладбище: я увидела возвышающегося над остальными могилами мраморного ангела, которого Сондерсы заказали в Италии, — надгробный памятник их ребенку. Мне внезапно пришло в голову, что именно в этом мрачном доме и жил мистер Сондерс, главный врач. Я и не думала, что миссис Сондерс созерцала могилу своего малютки с собственной веранды. Тогда мраморный ангел был в целости и сохранности и, сверкая белизной, стоял с распахнутыми крыльями и младенцем на руках. Теперь же это безголовый и бескрылый торс, а у младенца нет носа и одной ножки. Могилы в очень плохом состоянии: они задушены сорняками, лишены последнего осколка мрамора и всех оград, какие только удалось стащить. Странно, когда могилы так заросли и заброшены, люди в них делаются по-настоящему мертвыми. Индийские христианские могилы в начале кладбища, за которыми ухаживают родственники, наоборот, кажутся необычно живыми и современными.

На Оливию кладбища всегда производили сильное впечатление. Еще в Англии ей нравилось бродить там, читать надписи и даже сидеть на могилах под плакучими ивами и давать волю воображению. Кладбище в Сатипуре пробуждало особенные чувства. Хотя в Сатипуре жило немного британцев, за долгие годы немало их умерло здесь, да и из тех мест, где своего христианского кладбища не было, тела привозили тоже сюда. Большинство могил были младенческие и детские, но сохранилось и несколько связанных с восстанием, когда доблестный отряд офицеров британской армии погиб, защищая женщин и детей. В самой свежей могиле покоился ребенок Сондерсов, и итальянский ангел был самым новым и чистым памятником.

Оливию глубоко потрясла могила младенца, когда она увидела ее впервые. В тот вечер Дуглас обнаружил жену лежащей ничком на постели, она запретила слугам входить и открывать ставни, поэтому комната весь день была закрыта, там стояла удушающая жара, а Оливия утопала в поту и слезах.

— О Дуглас, — сказала она, — а вдруг у нас будет ребенок? — И расплакалась. — И вдруг он умрет!

Он долго утешал ее. На целый вечер бумаги пришлось отложить, и он посвятил его Оливии. Он сказал ей все, что только мог. Сказал, что сейчас младенцы не умирают так часто. Он сам родился в Индии, и его мать родила еще двоих детей, и они живы и здоровы. Раньше и в самом деле много детей умирало, его прабабушка потеряла пятерых из девяти, но это произошло очень давно.

— А как же ребенок миссис Сондерс?

— Ну, это где угодно может произойти, родная. У нее были осложнения или что-то в этом роде…

— У меня точно будут осложнения. Я умру. И я, и ребенок. Когда он попытался возразить, она повторила:

— Нет, если мы останемся здесь, мы умрем. Я чувствую. Вот увидишь. — Но, взглянув на его лицо, Оливия постаралась взять себя в руки и улыбнуться. Она подняла руку и погладила его по щеке. — Но ты же хочешь остаться.

Он сказал уверенно:

— Просто здесь тебе все в новинку. Нам, старожилам, легко, потому что нам известно, чего можно ожидать, а тебе нет, бедняжка моя. — Он поцеловал жену, приникшую к его груди. — Знаешь, я именно об этом говорил с Бет Кроуфорд. Нет, милая, Бет вовсе не такая, она просто молодчина. Она догадывалась, как трудно тебе будет, еще до твоего приезда. И, знаешь, что она сказала теперь? Сказала, что уверена, с твоей чуткостью и умом — вот видишь, ты ей очень по душе, — ты со всем справишься. Что ты — это ее слова — проникнешься к Индии тем же чувством, что и все мы. Оливия? Ты спишь, дорогая?

Она не спала, но ей нравилось вместе с ним лежать, припав к его груди, под москитной сеткой. Луна взошла над персиковым деревом, и свет лился в открытое окно. Когда Дуглас решил, что она заснула, он обнял ее крепче и едва не заплакал, переполненный счастьем от того, что может обнимать ее, залитую лунным сиянием Индии.

На следующий день Оливия отправилась навестить миссис Сондерс. Она принесла цветы, фрукты и свое сердце, полное жалости. И хотя чувства ее к миссис Сондерс изменились, сама миссис Сондерс была такой же, как всегда, — той же непривлекательной женщиной, лежавшей на кровати в своем мрачном доме. Оливии, чувствительной к обстановке, пришлось преодолеть чувство неприязни. Она терпеть не могла неопрятные дома, а дом миссис Сондерс, как и ее слуги, был очень запущен. Никто не потрудился поставить красивые цветы Оливии в вазу, а может, вазы и не существовало? В доме вообще почти ничего не было, только уродливая мебель, да и та вся в пыли.

Оливия села у постели миссис Сондерс и слушала, как та рассказывала о своей болезни, о чем-то, связанном с маткой. После смерти ребенка она так и не поправилась, то было единственное упоминание о ребенке, все остальное — о последствиях заболевания миссис Сондерс. Пока она говорила, Оливии пришла в голову нехорошая мысль: Сондерсы — никто бы, конечно, прямо так не сказал — не те люди, которые обычно приезжают служить в Индии. Оливия не отличалась снобизмом, но обладала эстетическим чувством, а подробности болезни, о которых ей поведала миссис Сондерс, вовсе не были эстетичны; да и акцент миссис Сондерс — неужели никто не замечал? — не принадлежал человеку образованному…