Марен Мод - Сальто ангела

Все ушли… Беатрис, наша служанка, крупная нормандка с голубыми глазами и рыжими волосами, обладательница пышной груди и мощных бедер, пошла на рынок. Мама уехала за покупками… Тонкая, элегантная, с прозрачно-голубыми глазами, в платье цвета незабудок она ушла под руку с отцом. Папа в строгом сером костюме с галстуком. Братья уехали с ними. Я остался в доме один.

В маминой комнате мебель очень простая: большая деревенская кровать и традиционный зеркальный шкаф. В ободряющей тишине временного одиночества я замираю перед этим шкафом. Зеркало отражает образ нескладного мальчишки, какой я и есть на самом деле, на правом колене ранка, покрытая корочкой, которую я иногда расчесываю, не давая ране затянуться… Медленное заживление ранки меня зачаровывает. Я срываю корку. Ранка начинает кровоточить. Я морщусь и любуюсь чистотой царапины. Она заживет тогда, когда я захочу: ничтожная власть над непослушным мне телом. За зеркалом хранятся сокровища, которые меня притягивают. Страшно и прекрасно… Платья мамы. Ее белье, ее бюстгальтеры, чулки, весь этот аромат женщины, чудесный и недоступный.

Я дрожу от страха, что меня застанут. Прислушиваюсь, открываю дверь шкафа, которая издает легкий скрип — знак предупреждения… То, что я делаю, — страшный грех и очень опасно. От этого мое желание еще сильнее, еще непреодолимее. Дрожа, я выбираю лифчик, комбинацию, трусики, чулки, платье… В последний момент я добавляю пояс с подвязками, раньше я о нем не знал. Кучка моей одежды на коврике у кровати кажется чем-то неприличным, вульгарным, грубым рядом с нежным, полным неги шелком. Бархатистые чулки ласкают мои ноги…

Все на мне сидит не так, как надо, Я не обращаю внимания на нелепость пустого лифчика на моем худеньком теле. Я сажусь, чтобы пристегнуть к поясу чулки… платье струится, точно пена. Мама любит все оттенки синего цвета. Я весь в голубом, в аквамариновом. Туфли мне велики, и я, позируя, слегка покачиваюсь перед зеркалом.

Теперь я настоящий, первый раз в жизни. Мне делается страшно.

Неведомая сила, которая привела меня в эту комнату и управляла мною, подсказывает, что именно сейчас я превращаюсь в самого себя, что я похож на маму и что я — это немножечко она. Проходят долгие мгновения, столь существенные в моей жизни. Моя хрупкость становится понятной, тонкость черт моего лица — очевидной. Наконец-то я рассматриваю себя изнутри, и внутренний образ соответствует внешнему. Я это ощущаю очень сильно, я бледнею и хватаюсь за собственное отражение, чтобы от смятения чувств не упасть в обморок.

А если кто-нибудь войдет?

Волнуясь, я снимаю мамины вещи, складываю их, разглаживаю и возвращаю на место до следующего раза. Теперь, когда я открыл это редкое удовольствие, я буду часто в нем нуждаться. Отныне со страхом и нетерпением я начну ждать выходных, когда вся семья покидает дом, чтобы предаться своему тайному счастью. Наконец-то мне ясно, что я переступил фантастическую черту. Я нарушил закон, еще не зная какой, но очень важный. Меня охватывает дрожь. Женский образ четко обозначился и занял подобающее ему место. Я полюбил себя.

«Кто хочет, тот может» — таков девиз на фронтоне колледжа. Надпись на немецком языке придает этому призыву еще более императивный тон: «Тот, кто хочет, — может». Я не боролся за получение первого места, я сел в последнем ряду около окна с чувством легкого унижения, оттого что попал в шестой «М»… Это современное отделение, наименее престижное. Те, кто учит латынь, французский, — они в «А», они интеллектуалы. У них другие книги, один только латинский словарь Гаффьо таких размеров, что не влезает в портфель, и уже это придает им особую значительность. Они изучают духовные материи и мертвые языки. Отец считает это бесполезным занятием. Он прагматик, неверующий, с легким коммунистическим уклоном. Он решил, что его «мокрая курица» будет осваивать математику и технические науки. Так он укрепляет свой преподавательский авторитет. Однако даже не поговорив со мной, без всякой просьбы с моей стороны, он освободил меня от гимнастики.

Преподаватель гимнастики не любит «освобожденных». Это всегда подозрительно, когда освобождают от физических упражнений. Он осматривает меня с головы до пят и спрашивает:

— Тебе не нравится спорт?

Я отвечаю, как учил отец, что у меня слабое здоровье. Я перечисляю по пальцам все свои болезни. Я их пересчитываю, чтобы подавить страх и не покраснеть. Этот маленький коренастый футболист со свистком на шее, в полосатых носках, меня презирает. Но только бы он меня не заставлял… Я боюсь раздевалок, где мальчишки скидывают с себя одежду, крича и толкаясь. Я боюсь карабкаться по веревке, потому что у меня слишком слабые руки, боюсь прыгать через «коня», боюсь баскетбольного мяча, чересчур жесткого. Я играю только каучуковыми мячиками, они мягкие и легко прыгают, когда их ударяешь о стену во дворе, будто курица клюет хлебные крошки.

— Иди сядь там.

Он отсылает меня пренебрежительным жестом, и я с облегчением вздыхаю. Книги — вот мое убежище. В моем распоряжении вся Зеленая Библиотека — и я получаю первые премии по истории, по математике, по всем предметам. Я занимаюсь без устали, чтобы продраться сквозь джунгли начального класса и быть везде первым. Я хочу быть усидчивым, одиноким, молчаливым, скрытным, недоступным. У меня нет выбора, шутки окружающих не вызывают у меня смеха. Я чувствую себя более взрослым, не таким, как остальные. Я размышляю о мире и о себе и живу в этой странной атмосфере, словно в ссылке. Мне кажется, что другие ребята не похожи на меня. То немногое, что я о себе знаю, и упорное молчание семьи по поводу моего детского члена, который так и не растет, вынуждают меня думать только о себе, разговаривать только с самим собою и порождают во мне страх перед себе подобными.

То, что я не могу жить среди девочек, представляется мне страшной несправедливостью. Но, видимо, все предопределено Богом и Он решил предать меня отчаянию. Я стараюсь найти хоть какой-то выход из этого положения. По субботам, скрываясь от всех в комнате матери, я получаю удовольствие от своих игр. Отец гордится мной, а он именно этого и хочет, но мама… я ее люблю и боюсь. Возможно, с ней я чувствую себя еще более одиноким. По всей вероятности, она еще ждет от меня чего-то другого. И зачем только меня вынули из окровавленного чрева этой прекрасной женщины? Она ведь еще не закончила свою работу, и я не был готов. Мы должны были или умереть вместе, или родить и родиться вместе, но позже.

Тогда бы я вышел той же дорогой, что и другие, нормальным путем, через нежное и влажное влагалище. Я бы издал первый крик при столкновении с миром и представил бы миру девичий орган, перламутрово-розовый. У меня была бы эта глубокая и таинственная раковина, которую скрывают, как сокровище. Я бы мог оказаться девочкой, Бриджит, — в нее я сейчас влюблен. Она полна желания, у нее крепкое тело, густые волосы, ее груди, словно острые иголки, приподнимают легкую кофточку, и у нее есть уверенность, что однажды она раздвинет ноги без всякого стыда.

Я бы хотел быть и собой, и ею. Я ее люблю и отчаянно люблю себя, наслаждаясь этим скрытым счастьем. Я существо двуполое, я ангел, я всегда протягиваю руки, чтобы обнять невидимого близнеца, которого мне недостает. Но пока я еще столького не знаю! Я страдаю, будто какой-нибудь автомат, без сознания и без мысли. Но сейчас я нахожусь в привилегированном положении детства, вдали от настоящих потрясений, и окружен любовью, хотя и требовательной, но все же близких мне людей, а главное, моей мамы.

Бриджит… Моя первая свободная и импульсивная любовь. Бриджит — первое существо, которое меня притягивает к себе за пределами учебы и семьи. Я выбрал ее абсолютно свободно, я ею любуюсь, потому что она гладкая, сильная, плотная, у нее есть все то, чего не хватает мне. Она несостоявшийся мальчик, но вполне нормальная девочка. Она — воплощение того, чем не могу быть я, и я никогда не осмелюсь до нее дотронуться. Это был месяц любви, пережитый внутри меня. Я хожу за ней, стараюсь привлечь ее внимание, но на большее я не способен.

Мне двенадцать лет, я маленький мальчик-девочка, влюбленный в девочку с мальчишескими повадками. У нее есть право играть в мальчишку. Я слежу за ней, когда она лазит по деревьям, катается на роликовых коньках. Один день в шортах, другой день в желтом платье, излучая нарождающуюся женственность. Ее ли это вина? Я начинаю ненавидеть свою маму. Странный яд тайно разъедает все мое существо. Я восстаю против ее мужского авторитета, против знаменитой «железной руки в бархатной перчатке», как говорит папа.

Бриджит смеется надо мной. Она не видит во мне мальчика, у нее уже есть опыт общения с мужским полом. Я же… я же не знаю, что я для нее. Ее смех разрывает мое сердце. Она забрасывает ноги на стену, запрокидывает голову, розовея от усилий, и продолжает смеяться, заметив мое восхищение. На ее месте я бы задохнулся. Она делает колесо прямо на тротуаре, опираясь руками о землю, не боясь ни камней, ни царапин. Она призывает меня сделать то же самое. Я отрицательно качаю головой. Мне кажется, всю жизнь я буду вот так же качать головой. Как на уроке гимнастики, я — всегда «освобожденный». Общее молчание. Всегда молчание, мир тишины — это мой мир.