Вирджиния Эндрюс - Лепестки на ветру

— Нет! — огрызнулась я. — Я не умею готовить. Я танцовщица. И когда я стану знаменитой прима-балериной, я найму женщину, которая будет мне готовить, как вам. Я не хочу быть привязанной к кухне какого-то ни было мужчины, мыть ему тарелки, кормить его по часам и рожать ему детей! Это не для меня!

— Я понимаю, — невозмутимо кивнул он.

— Я не хочу показаться неблагодарной. Я не то имею в виду, — объяснила я. — Я буду делать все, что нужно, чтобы помочь миссис Бич. Ради нее я даже научусь готовить… и ради вас.

— Отлично, — сказал он. — Его глаза искрились смехом, он уперся пальцем в подбородок и улыбнулся. — Ты собираешься стать прима-балериной, Крис собирается стать знаменитым врачом, а достичь этого вы хотите, сбежав во Флориду, чтобы выступать в цирке. Разумеется, я принадлежу к другому, скучному поколению, но я не понимаю ваших резонов. Благоразумно ли это?

Сейчас, когда мы уже не были заперты на чердаке, в безжалостном свете реальности это отнюдь не казалось мне благоразумным. Сейчас это выглядело, как полная глупость, ребячество и совершенное безумие.

— Вы отдаете себе отчет в том, что вам пришлось бы конкурировать с профессионалами? С людьми, которые занимались этим с раннего детства, с потомками длинных династий цирковых артистов? Это очень непросто. Однако, я согласен, есть в ваших голубых глазах что-то такое, что заставляет меня считать вас весьма решительными молодыми людьми, которые в конце концов всегда достигают того, чего им очень сильно хочется. Но как быть со школой? Как быть с Кэрри? Что она будет делать, пока вы оба болтаетесь на трапециях? Вы можете не трудиться отвечать, —быстро произнес доктор, увидев, что мои губы приоткрылись. — Я не сомневаюсь, что вы придумаете что-нибудь, чтобы постараться убедить меня, но я все равно буду отговаривать вас. Сначала вы должны заняться своим здоровьем и здоровьем Кэрри. В любой момент каждый из вас может внезапно заболеть так же сильно, как Кэрри сейчас. В конце концов, вы все трое жили в одинаково чудовищных условиях.

«Четверо, а не трое», — стучало у меня в мозгу, но я не сказала ни слова о Кори.

— Если вы хотите сказать, что приютите нас, пока Кэрри не выздоровеет, — сказал Крис с подозрительным блеском в глазах, — то мы чрезвычайно благодарны вам. Мы будем очень стараться, а когда сможем уехать, выплатим вам все до последнего цента.

— Я хочу сказать именно это. И вам ничего не придется выплачивать, только работать по дому и в саду. То есть, вы видите, что речь идет не о жалости и не о благотворительности, а исключительно о деловом соглашении, выгодном для обеих сторон.

Вот так это началось. Мы тихо поселились в доме доктора и в его жизни. Мы покорили его, теперь я это понимаю. Мы стали необходимы ему, словно до нас он и не жил по-настоящему. Теперь я и это понимаю. Он вел себя так, как будто мы осчастливили его, оживив его скучную одинокую жизнь присутствием нашей юности. Он заставил нас поверить, что это мы благодетельно осветили его жизнь, и мы очень хотели в это верить.

Нам с Кэрри доктор предоставил большую спальню с двумя кроватями, четыре высоких окна выходили на юг, два — на восток. Мы с Крисом смотрели друг на друга с тайной болью: впервые за долгое время нам предстояло спать в разных комнатах. Я не хотела разлучаться с ним и оставаться на ночь с одной только Кэрри, без его защиты. Мне показалось, доктор почувствовал, что он лишний, потому что он, извинившись, направился к дверям холла. Только тогда Крис заговорил.

— Мы должны быть очень осторожны, Кэти. Нельзя, чтобы он заподозрил…

— Подозревать нечего. Все кончено, — ответила я, не глядя ему в глаза, втайне надеясь даже теперь, что это никогда не кончится.

О, мама, что ты наделала, заперев нас четверых в одной комнате, и мы там взрослели, ты же знала, чем это кончается!

— Нет, — прошептал Крис. — Поцелуй меня, спокойной ночи, и пусть тебя не кусают клопы.

Он поцеловал меня, я поцеловала его и все. Со слезами на глазах я смотрела, как мой брат спускается в холл, не сводя с меня глаз.

В нашей комнате Кэрри устроила мне дикий рев.

— Я не могу спать ни на какой узкой кровати одна! — вопила она. — Я упаду! Кэти, почему эта кровать такая узкая?

Это кончилось тем, что Крис и доктор вернулись, убрали тумбочку, разделявшую две наши кровати, и сдвинули их так, что получилось одно широкое ложе. Это чрезвычайно обрадовало Кэрри. Но день за днем щель между кроватями расширялась, и однажды я проснулась от того, что одной рукой и одной ногой провалилась в щель, а Кэрри уже и вовсе была на полу.

Мне нравилась комната, в которой Пол нас поселил: бледно-голубые обои, шторы в тон, голубой ковер. У каждой из нас было по креслу с лимонно-желтыми подушками, мебель была белая, в античном стиле. Такую комнату хочется иметь каждой девушке. Ничего мрачного, никаких картин с изображением преисподней на стенах. Ад был во мне, он возникал, когда я слишком часто вспоминала о недавнем прошлом. Если бы мама захотела, она смогла бы найти другое решение! «Она не должна была запирать нас! Проклятая судьба! Это все жадность, скупость… И Кори в могиле из-за ее слабости!»

— Забудь об этом, Кэти, — сказал Крис, когда мы опять прощались на ночь.

Я ужасно боялась рассказать ему о своих подозрениях. Склонив голову к нему на грудь, я прошептала:

— Крис, то, что мы делали — очень большой грех, да?

— Больше этого не случится, — сурово сказал он, вырвался и почти бегом устремился вниз, в холл, словно боялся, что я побегу за ним.

Я очень хотела вести праведную жизнь и никого не обижать, особенно Криса. И вот я около полуночи выбралась из постели и пошла к нему. Он спал, и я прилегла на кровать рядом с ним. Его разбудил скрип пружин.

— Кэти, какого черта ты тут делаешь?

— На улице дождь, — прошептала я. — Можно, я полежу с тобой немножко, я скоро уйду…ты не двигались и даже не дышали. И вдруг, даже не понимая, как это произошло, мы оказались в объятиях друг друга, и Крис стал меня целовать. Целовать с такой пылкой страстью, что я ответила ему, сама того не желая. Это было дурно, это был грех! Но на самом деле я не хотела, чтобы он прекратил. Женщина, что спала во мне, вдруг проснулась и приняла его, желая того же, чего желал он. Но я — другая, мыслящая и контролирующая часть моей натуры, оттолкнула его.

— Что ты делаешь? Мне кажется, ты сказал, что больше этого не случится.

— Но ты же пришла, — грубо сказал он.

— Но не для этого!

— По-твоему, я железный? Кэти, не приходи так больше.

Я ушла от него и плакала в своей постели, потому что он не здесь со мной, а внизу, и некому будет разбудить меня от кошмара, и некому меня утешить, и не на кого мне опереться. Потом я вспомнила слова матери, и меня пронзила страшная мысль: неужели я так похожа на нее? Неужели я стану такой же слабой, словно оплетающая твердый ствол лоза, самкой, вечно нуждающейся в защите мужчины? Ну нет! Я самостоятельна!

Кажется, на следующий день доктор Пол принес мне четыре картины. На них были балерины в четырех разных позициях. Для Кэрри он принес вазу молочно-белого стекла с искусно сделанными пластиковыми фиалками. Он уже знал о страсти Кэрри ко всему пурпурному и красному.

— Делайте все, что хотите, чтобы ощутить эту комнату своей, — сказал он нам. — Если вам не нравится цветовая гамма, весной поменяем.

Я посмотрела на него. Когда настанет весна, нас здесь не будет. Кэрри сидела, вцепившись в свою вазу с искусственными фиалками, я заставила себя заговорить.

— Доктор Пол, весной нас здесь уже не будет, и мы не должны позволять себе слишком уж хозяйничать в ваших комнатах.

Он был уже в дверях, но остановился и обернулся ко мне. Он был высок, наверное, шесть футов два дюйма или выше, широкие плечи почти заполнили дверной проем.

— Мне казалось, что вам здесь нравится, — задумчиво сказал он, и его темные глаза заполнила тоска.

— Мне здесь нравится! — быстро ответила я. — Нам всем здесь нравится, но мы не можем вечно пользоваться вашей добротой.

Он не ответил, просто кивнул и ушел, а я обернулась к Кэрри и обнаружила, что она смотрит на меня весьма враждебно.

Каждый день доктор брал Кэрри с собой в больницу. Поначалу она ревела и соглашалась идти только при условии, что я тоже пойду. Она сочиняла фантастические истории о том, что с ней делали в больнице, и жаловалась на громадное количество вопросов, которые ей там задавали.

— Кэрри, мы никогда не лжем, ты знаешь. Мы трое всегда говорим друг другу правду, но совершенно необязательно рассказывать всем и каждому о нашей прошлой жизни на чердаке, понимаешь?

Она посмотрела на меня огромными, больными глазами.

— Я никому не говорила, что Кори ушел от нас на небо. Я никому этого не говорила, кроме доктора Пола.

— А ему ты сказала?

— Кэти, я ничего не могла поделать, — и Кэрри, заплакав, уронила голову на подушку.