Исаак Дан - Весна

Или ничего тебе не мило.

Я устала каждую секунду ощущать твой безмолвный укор. Будто я обокрала тебя, разрушила твою удивительную жизнь. Будто я виновата в смерти Джека.

Если б ты ругал меня. Даже без вины. Если б ты говорил мне, что тебе плохо. Если бы требовал, чтобы мы вдвоем жили для снов. Если б тебе, хоть немного было легче оттого, что я рядом.

Я бы вынесла всё.

Но я тебе не нужна. А порой тебе ненавистна.

Может, ты болен. Может, вправду создан только для снов. Я не знаю. Чувствую только, что ничего не могу изменить. Ведь ты не хочешь, чтоб я что-нибудь изменила.

А я устала. Я не могу больше так! Не могу! Не могу! Ты слышишь? Ты меня слышишь?!!!

Он молчал.

— Прости, если я виновата. Что ты потерял сны, ничего не получил взамен. Прости, если это я принесла тебе опустошение, боль. Джека прости, если сможешь, сама себе никогда не прощу. Я ухожу. Возвращайся к себе, или, если хочешь, живи здесь, хоть до приезда Милы. Мама или Макс отдадут тебе деньги за то, что удалось продать из последней партии. Я ухожу. Прости. Прости.

“Прощай”, – не выговаривали губы. Аня остановилась, руки её дрожали.

Спирит молчал. Сидел неподвижно. Но не отводил взгляда. С трудом набравшись смелости высказать слова, что копились в ней долгие дни, Аня не решилась бросить их ему в лицо, говорила в сторону. Но знала – он не отводит взгляда. Чувствовала боковым зрением. Кожей.

Был ли он безразличен или с болью впитал каждое слово? Аня ответила на взгляд, силясь проникнуть сквозь покров его молчания. На секунду ей почудилось, что их глаза, как некогда, соединила незримая линия, и он с неистовым желанием тянет её к себе. Но, нет, она ошиблась – который уж раз – его зрачки были равнодушно прозрачны. Они отталкивали, как зеркало. Тягостное безмолвие готовилось раздавить Аню.

Он не произносил ни слова. Его ответ был на редкость красноречив.

Она ждала чего-то другого? Да, до последних секунд ждала. До последних секунд надеялась. Аня подавила комок в груди. Торопливо свела молнию на раздутой сумке, неловко протащила её, сорвала с вешалки куртку. Выскочила вон. Дверь, скрывшая её, мрачно тряханула всю квартиру. Дрогнули даже стёкла окон.

Спирит сидел, не меняя, позы. Без движенья. Только взгляд его постепенно терял ясность. Всё больше туманился. И совсем угас.

Как ему хотелось броситься к ней. Обнимать. Целовать горячо. Молить о прощении. Прятать свое лицо в ложбинке под ключицей. Покрывая её поцелуями, кричать о своей боли, просить о помощи, о тепле, которое только она могла дать. Удерживать её, ни за что не отпускать. С пылающим жаром, с огнём, который только она могла пробудить.

Но этого огня не было внутри. Он был пуст, как картонная коробка. Ему было лень даже слегка наклониться. Всё это время не в меньшей степени хотелось, чтоб она, наконец, замолчала и ушла. Он с облегчением воспринял гул, прокатившийся по стенам. Гул, опускающий его в пропасть. Или могилу.

Сидел, не меняя позы. Наконец – ни о чём не думал. Медленно пропускал через себя изводящие неспешностью секунды. Нужно было дать им течь. Беспрепятственно. К ним не прикасаясь. И тогда они заспешат. Перемещаются одна с другой. Побегут. Растворятся. Потянут за собой день. И он уйдёт, закроется темнотой.

Тень налетела даже раньше. Настолько, что это вызвало беспокойство. Спирит ожидал чего-то неприятного. Буквально в следующее мгновенье. И вот – по стёклам – в них недавно утихла дрожь – забарабанили однообразные частые капли.

Секунды вновь тоскливо ранили. Монотонно. Как моросящий дождь.

Спирит ощутил мерзкий холод в груди. Он поднялся, прошёлся по комнате. Рассеянно озираясь утомленными полудрёмой глазами.

Амуры замерли, облокотившись на навеки вставшие часы. Уснули грифоны на спинке кровати, оставив рты оскаленными. Овальный столик потерял свое отражение в затуманенном зеркале.

Это была комната, где они с Аней провели столько дней. В ней всё ещё светилось Аниным присутствием, памятью их счастливых минут. Комната, откуда Аня ушла. Оставив его одного. Одного навсегда.

Анины слова пронеслись в его голове, заставляя трепетать от обид. Ему хотелось кричать, винить её, всё отрицать. Они жгли, эти слова. Он не мог их выносить.

Вышел на кухню. Вернулся назад. Холодок в груди превратился в резь. Хотелось лечь или сесть, облокотить спину. Спирит продолжал повторять про себя множество воображаемых ответов. В этих ответах ясно звучало – во всём виновата она.

Но это была неправда.

Дождь стучал. Нескончаемый. Промозглый. Тоскливый.

От стен поплыли Анины слова. Глухо растянутые бесконечным повторением. Раздутые, как шары. Шары, что пытались пролезть Спириту через грудь. Ему хотелось плакать, орать во всю мочь. Доказать несправедливость этих слов. Но она была права.

Но Спирит не желал об этом знать. Ему хотелось покоя. Без слов, без оправданий, без прозрений, без памяти о прошлом, без мыслей, без движения. Но он не мог обрести покой. Не мог найти себе места.

Блуждал, то и дело задевая овал стола. Теперь ему здесь не было места.

Он не должен был оставаться здесь. Об этом долдонил дождь.

Спирит зашёл в ванную, спрятался от дождя. Сюда звуки не доносились, но было гулко и пусто, похоже на склеп. Это было хуже звучания капель. Круг замыкался. Нельзя было оставаться здесь.

Не оставаться – требовало суеты, каких-то движений, неприятной сосредоточенности. Надо собраться. Что именно собрать? Во что это сложить?

Он блуждал по квартире, как по лабиринту. Наконец, на кухне нашёл какую-то авоську. Стал пихать в неё своё бельё и смятое полотенце.

Они вывалились на пол.

Спирит едва не заплакал. Она была права. Она была права во всем.

Если бы, наперекор её словам, хоть крохотная частичка жизни, не охваченная тупым оцепенением, ещё б теплилась в нём, он не дал бы ей уйти. И она б не оставила б его.

Но он давно не желал и не ждал ничего. Кроме молчания. Кроме ничем не тревожимой пустоты. Кроме покоя. Без единой мысли, без малейшего движения.

Почему? Это пришло к нему постепенно и овладело им незаметно. Тогда, когда он осознал это, уже лишился воли противиться.

Аню это стало беспокоить гораздо раньше. Она сама упрашивала его вернуться к подобию прежнего распорядка. Чтобы ей оставались вновь только его вечера, лишь бы утрачиваемый вкус к жизни возвратился к нему.

Спирит пробовал. Ничего не получалось. Вернуться к прежнему ритму было невозможно.

Прежде всего, он утратил прежний заработок. У него разладились отношения с Кириллом. Тому сперва слишком понравилась Аня, он сделался чересчур назойливым, а затем, огорошенный её безразличием, возненавидел её. Это не сразу помешало их деловым отношениям, но затем Кирилла перестали интересовать изделия из шерсти. Он перепродавал теперь что-то значительно более дорогое, ездил на иномарке. Лишь изредка заказывал что-нибудь для себя, для каких-то девиц, или присылал Спириту выгодных клиентов, всех, как на подбор, с неприятными мордами, но способных платить хоть втридорога. Скрепя сердце, Спирит ещё пару раз обращался к нему за помощью, надеясь, давая ему возможность показать свое превосходство, подыскать через него хоть сколько-нибудь постоянный сбыт. Но Кирилл только сводил с какими-то юнцами, которые много говорили, хотели скупать изделия по цене шерсти, и в конечном счете обязательно обманывали, исчезая с горизонта.

Саня, рассчитывая на Спирита, вошёл в какой-то кооператив по пошиву одежды – они плодились, как грибы после дождя, – но в итоге смог предложить лишь забирать высокий процент, оставляя Спириту самому думать о продаже. Они поссорились на этой почве, Саня кричал и называл его иждивенцем, привыкшим приходить на готовое.

Аня, её мать, родители Спирита продавали, где только могли, но количество кустарных изделий, с иностранными этикетками и без них, неуклонно возрастало, мало кто мог отличить превосходное качество и строгий вкус Спирита. Забавно, но его самым надёжным партнером стал Макс. Макс был удачлив в карьере, защитил кандидатскую, но в коммерции у него дела шли из рук вон плохо. Смешная верность слову несколько раз посадила его в огромные долги, чтобы выкарабкаться из них репетиторства и обучения восточным единоборствам, на которые он переключился, было недостаточно, и он торговал поделками Спирита. Иногда, зная о тяготах Ани и Спирита, оставлял себе ничтожно мало. Спирита это раздражало. Не потому, что Макс продолжал тянуться к Ане – у них больше не было друзей, даже приятелей, а Спирит вовсе не желая, чтобы Аня, мучимая их бедностью и отрезанностью от людей, задохнулась от одиночества, никогда не возражал против общества Макса. Но он не хотел быть обязан. Обязан не такому, как Кирилл.

Ведь они могли выжить. Выживали. Были старые клиенты, Спирит работал в нескольких кооперативах одновременно, сдавал вязанье чуть ли не во все комиссионки Москвы, лишь бы принимали. Но ему приходилось сидеть за машиной дни напролет. Много разъезжать, общаться со всякой мразью, уговаривать взять товар, торговаться. Часто после таких переговоров он был разбит, уничтожен, ничего не хотел. Воспоминания о прошлых поездках или мысли о новых сразу вызывали у него на душе неприятный осадок.