Исаак Дан - Весна

Ведь они могли выжить. Выживали. Были старые клиенты, Спирит работал в нескольких кооперативах одновременно, сдавал вязанье чуть ли не во все комиссионки Москвы, лишь бы принимали. Но ему приходилось сидеть за машиной дни напролет. Много разъезжать, общаться со всякой мразью, уговаривать взять товар, торговаться. Часто после таких переговоров он был разбит, уничтожен, ничего не хотел. Воспоминания о прошлых поездках или мысли о новых сразу вызывали у него на душе неприятный осадок.

А сколько часов забирали себе мысли, как выжить, что будет дальше. Где достать деньги – завтра. Он уже не мог себе представить, что можно вязать несколько часов в день и спокойно ждать выручки, то скромно пируя, то голодая и откладывая траты. Первое время они пировали нескромно – едва получив его очередной гонорар, отправлялись на Москворецкий рынок, в винные магазины, покупали Ане новые вещи, проматывали всё за несколько дней, оставаясь ни с чем. Потом он стал стараться экономить, растягивать деньги, ограничивать себя и – увы! – её, хотя он видел, как её терзает нищета. Но сколько раз они были на краю, большой холодильник в доме Милы хранил только мясо для Джека, а у них были остатки какой-нибудь крупы, к которым даже не находилось масло, не было денег на проезд, однажды он чуть не пошёл пешком к довольно далеко расположенной станции, надеясь добраться зайцем на электричке в пригород, где в комке за ничтожную сумму продалась одна кофта. Им было не у кого занять, их родители и Макс сами не выбивались из долгов. Последние месяцы Аня начала работать, правда уже почти так же ненавидя работу, как наконец законченный институт, это приносило пусть крохотные, но гарантированные два раза в месяц деньги. Но это пришло слишком поздно, Спирит уже переложил на Анины плечи все заботы о сбыте, вязал, как автомат, мечтая только о минутах, когда ничем не будет занят и озабочен.

Пространство же теткиной квартиры с самого начала не подходило для странствий. Не отпускало в сны. Они с Аней перепробовали всё. Несколько перестановок, конечно, без ведома Аниной матери. Затемнённые окна. Драпировки, изменяющие формы стен. Ничего не помогало.

Напротив, излюбленное кресло резало Спириту глаза. Лишняя, неуместная деталь. Грубо нарушающая дух их уютного пристанища. Он настоял и один, на своих плечах уволок его назад. Мебель Милы встала на свои места. Прежде и так всё было выстроено почти идеально, Спирит лишь убрал некоторые мелочи, создающие излишество, перебор, отточил и сделал строже до него найденный ритм.

Изысканный. Но противоречащий странствиям.

Аня не могла жить у Спирита. Даже долго там находиться. Проводить большую часть суток с ней, а предрассветные часы у себя, оказалось невозможно.

Они должны были искать какой-то выход. Должны были найти его.

Спирит уже не считал это важным. Ему казалось, он утратил всякий вкус к снам. Они, действительно, стали серы и похожи один на другой. Может оттого, что перестали быть для него всем. Вместо снов Спирит поначалу упражнялся  с мантрами и сутрами.

Ему казалось, он просто найдёт счастье в жизни с Аней. Сколько раз он видел, что уже нашёл его. Во время их долгих вечеров при свечах, с красным вином. Во время их ночей. Во время их далёких прогулок. Во время их единственной, но незабываемой поездки в Судак в прошлом сентябре. Что могло быть дороже этих минут. Настоящего в настоящем.

Но потом выяснилось, что мгновения эти даже более кратки, чем сны. И научиться вновь и вновь обретать их сложнее, чем приучить свой мозг к видениям. Нужен был какой-то стержень, пружина, нечто наподобие его утраченной страсти к снам.

Аня считала, что он должен научиться применять свою интуицию в чём-то – как она говорила – полезном, то есть значимом и осязаемом для людей. Что-нибудь вроде – отыскивать полезные ископаемые, преступников, пропавших детей или забытые вещи. Она тянула его на разнообразные сборы и диспуты, благо об экстрасенсах и колдунах теперь не писала только самая захудалая газета, создавались лаборатории, общества, клубы. Смех или омерзение  вызывали у Спирита эти сборища и его новые собратья – среди них были бывшие комсомольские секретари и сантехники, некоторые его прошлые знакомые, пациенты лечебниц, болезнь или внутреннее уродство которых были для него несомненны. Но многие из них явно каким-то образом добивались того, чего не умел делать он. Пусть и не отыскивая никаких ископаемых. Он же не умел демонстрировать того, что называл интуицией. Он, вообще, не умел управлять этим. Это развилось в нём само собой и было как-то связано со снами. Медленно притуплялось, когда он перестал обращаться к сновидениям.

Он не мог заставить себя искать. Хотя несколько раз рассказывал людям, где их забытые ключи, однажды нашёл пропавшего мальчика и дважды породистых собак. Последняя из них не хотела возвращаться к своим хозяевам, жирным, необъятных размеров, Спирит привел их к подвалу, где она теперь жила, она пыталась убежать, они схватили её, оскорбительно подняв к небу свои стопудовые задницы, растопырив волосистые ручищи, схватили и с наслаждением били поводком. После чего Спирит от этих дурацких экспериментов отказался окончательно. Хотя им неоднократно звонили из-за необдуманного объявления в газете, такие только начали принимать, это было ещё внове.

Но очевидно, что этими поисками нельзя было заменить сны.

Спирит лишь пошёл из-за этой деятельности на уговоры Ани и изменил группу инвалидности, пришлось в одном из кооперативов оформиться на работу. Аня говорила – снять клеймо болезни. Он дал себя убедить, хотя на самом деле это ничего не значило, кроме лишних хлопот.

Конечно, если он хотел обрести подлинную жизнь в настоящем, оставить сны, нужно было всё изменить. Спирит раздумывал об этом, прикидывал, что нужно делать. Просто не предполагая, что скоро им овладеет такое безразличие ко всему на свете, такая пустота.

Можно было предположить, что это произойдет рядом с ней?

Можно? Чувствовать на щеках её беспокойное дыхание. Быть так близко, что чувствовать удары её сердечка. Пить. Упиваться. Её голосом. Внезапным смехом. Ненасытно и беспредельно – запахом русых волос. И не желать ничего, испытывать отвращение от ничтожного движения, радоваться только утаённости оцепенения.

Или? Если чувствовать каждый день. Жар её дыхания теряет прелесть. Пряность волос перестаёшь ощущать. Вдруг обнаруживаешь, как дыхание отравлено остатками пищи, запах волос – потом усталости. С досадой находишь в её словах приверженность дешёвым расхожим истинам, самолюбие неотточенного вкуса. Узнаешь в ней жажду мелких побед, слабость развращённого нетерпения, капризную привязанность к мишуре. Можно тогда наслаждаться близостью к ней, как бликами солнца на жадной коре? Загораться от неё, как от трепещущего пламени? Или остается искать спасения в безразличии и пустоте?

Но пока жил Джек ещё не всё было потеряно. Ещё восходило солнце. Ещё порой всё так же сводил с ума её запах, сжигали её поцелуи. Он ещё не расставался с надеждой познать жизнь среди света, жизнь более красочную и пьянящую, чем сны, жизнь, к которой прикоснулся, встретившись с ней.

Она или он были виноваты в смерти Джека? Пёс не мог перенести того, что творилось с Хозяином. Не мог жить без привычного ритма. Не терпел их ссор. Стал озлобленным, диким. Часто убегал, пропадая на целые дни. Несколько раз калечил в драках собак, на которых прежде не обращал внимания, как на подбор собак дорогих и редких пород, принося этим ещё одну головную боль. Стал неприятно возбудим, постоянно громко и надрывно лаял. Начал постоянно болеть, один раз его рвало, а он сунулся к ним на постель. Он словно тоже потерял стержень своей жизни. Спирит чувствовал, пёс постоянно корит их. Указывает на их вину перед ним, перед самими собой. То, что произошло, не было случайностью. Пёс отчасти утратил чутьё, ему как бы незачем было пользоваться им, в раздражении потерял осторожность. Собранность, которой владеет только имеющий цель.

Спириту, считавшему Джека порой равным себе, воображение подбрасывало даже мысль о намеренно избранном им конце. От отчаянья. В попытке выкрикнуть им – они у края. Высказать то, что не было дара объяснить. Хотя, конечно, вряд ли собака могла убить себя.

Но, когда Джек погиб, что-то оборвалось внутри. Он, правда, стал отворачиваться к стене ночью, когда она касалась его. Равнодушно отвечал на прикосновенья её губ. Ждал минут, когда её не будет дома, чтобы ничего не делать, ни о чем не думать, уставиться в стенку. Не потому, что она провела ночь с Максом, когда они похоронили пса. Или совсем не только поэтому.

Винил он её в том, что происходило с ним? В воображении часто – да, но всегда знал, что несправедливо. Она срывалась, не выдерживала, иногда сожалела о своём прошлом. Но до последнего момента старалась ему помочь. До последнего момента надеялась – всё изменится к лучшему. Но она была права, он уже по-настоящему не хотел, чтобы она что-то изменила. Пусть память заставляла его безумно тосковать об их утерянном счастье.