Яна Дубинянская - Сад камней

Крик раздался опять, отчетливо, совсем близко.

И я уже знала, кто это кричит.

Флюорит — плавиковый шпат, фторид кальция, название от латинского «флюор» — «течение». Оказывается, его добавляют в руды, чтобы снизить температуру плавления и придать текучесть. Ты не знал? Я тоже.

Чаще всего флюорит фиолетовый и зеленый, но бывает и голубой, желтый, розовый, а еще оптический — он бесцветный, прозрачный. А дальше у нас идет сплошная стереометрия, приготовься. Спайность совершенная по октаэдру. Сингония кубическая. Форма кристаллов — октаэдры или кубы. Образует плотные или зернистые массы, либо шестоватые или радиально-лучистые агрегаты. Еще или хочешь жить?

Добывают его из практически мономинеральных жил или месторождений замещения в известняках. В нашем случае скорее второе. Сплошное замещение, и все идет в плавильную печь.

Но смотри, как красиво.

Он был тяжелый. Страшно тяжелый, кто бы мог подумать, он всегда казался мне щуплым и мелким, несерьезной комплекции для мужчины, мой женский взгляд был тогда заточен на куда более внушительные размеры… Немыслимая, неподъемная тяжесть. Глубокая борозда в снегу выше колена, все равно мгновенно заметаемая метелью. Только тяжесть; холода я не чувствовала по определению, ни в теле сквозь прошиваемый ветром свитер, ни в пальцах, давно потерявших чувствительность. И ни единого звука, кроме оглушительного свиста бури, и никак не понять, жив он или нет. Пока не дотащишь.

Жив он или нет. Хороший вообще-то вопрос.

А еще я не помнила, закрыла ли дверь. Ее, конечно, все равно сразу же захлопнуло ветром, раньше, чем снег и холод успели проникнуть внутрь, — но ужас был уже в том, что я забыла, забыла… Она могла проснуться. Могла опрокинуть колыбель, добраться до печки… ну же, быстрее, быстрее!..

Если б он пришел в себя. Если б помогал хоть немного, отталкивался, что ли, ногами… бред. Он умер восемь лет назад. То, что он оказался здесь, что кричал на пронзительной ноте в снежную мглу, — само по себе переворачивает все. Всякие мои представления о мире, логике, рассудке. Проще всего было бы предположить, что наконец-то, прожив здесь нескончаемую зиму и дописав сценарий, единственный мой мост между реальностью и придуманным, я все-таки ожидаемо сошла с ума, а дальнейшее — галлюцинация, включая и неподъемное тело, и борозду в снегу, и крик… Да, но крик ведь слышали и Пашка с Яром. Господи, ну какой Пашка, какой Яр?!

Можно продолжить. Какой сценарий, какая девочка, какие письма и посылки, какая станция Поддубовая-5? Безумие — слишком зыбкая и неопределимая вещь, чтобы вот так однозначно назвать точку отсчета. Именно поэтому артхаусный кинематограф очень любит тему безумия, такую аморфную, расплывчатую, способную заполнить любую форму, сгладить любые шероховатости и лакуны драматургии. Если герой сошел с ума, уже не имеют значения мотивации и причинно-следственные связи. Мало ли что зародилось в воспаленном воображении, больном рассудке? Это легче всего. Я никогда этого не делала.

Не могу, не могу. Остановилась, хватая ртом колючий ветер с едкими каплями снежинок. Тело Михайля сползло вниз, стекая между негнущимися пальцами, и на нем мгновенно, будто в ускоренной съемке, образовался белый налет, нет, уже слой снега; присесть на корточки, счистить ладонью хотя бы с лица — бесполезно, словно чертить вензеля на воде. Надо двигаться дальше. Надо его дотащить, надо вернуться к маленькой, а там будет видно. Наверное. Хоть что-нибудь.

Снег летел крупными хлопьями, делая темноту белесой и совершенно непроглядной, искривлялось пространство, размывались расстояния: вокруг могло быть много километров безлюдной беловатой тьмы, независимо от того, что я совсем недавно выбежала из теплого дома, вещественного, реального, я же прожила там три месяца, там горит огонь в печи, там спит мой ребенок!.. Бессмыслица. Такого вообще не бывает. Никогда, нигде; по крайней мере в том же мире, где залепляет глаза горизонтальная метель…

Присела на корточки, запустила пальцы в снег, схватилась за что-то похожее на мятое листовое железо, попыталась встряхнуть, оторвать от земли:

— Михайль!!!

Мотнулась голова. Кажется, шевельнулись губы и ресницы… ну, таких деталей сейчас уж точно не разглядеть. Но он жив, это совершенно точно. Иначе какой был ему смысл умирать восемь лет назад?!

И вдруг его тело потеряло вес. Внезапно, будто отключили силу тяжести; от изумления я разжала пальцы. Он не упал, остался в странной полулежачей позе — опираясь на локоть, наверное. Другой рукой медленно провел по лицу, счищая снег.

Метель снова стала мелкой, прозрачной, секущей. Михайль пытался проморгаться, ритмично вспыхивали искорки в его глазах, это ведь отраженный свет, и его источник где-то рядом… Оглянулась через плечо и проследила взглядом по лучу, явственно обозначившемуся в снежинках. Щель по краю неплотно притворенной двери, моей двери — совсем близко.

Повернулась к Михайлю, он уже сидел, загрузнув в снегу, безуспешно вытряхивал снег из непокрытых волос и что-то неразборчиво бормотал, гудел без слов. Ничего, сейчас отогреется, начнет соображать. Только добраться, уже осталось немного, совсем чуть-чуть.

Потянула его за руку и вяло, почти без эмоций, удивилась неподъемнейшей тяжести, да как я вообще могла куда-то его тащить? Наклонилась к самому лицу, жестко и с силой затрясла за плечо:

— Может, все-таки попробуешь встать?!

Простите, но на вашем месте, патрон, я не стал бы подписывать. Если желаете знать мое мнение, тут имеют место мошенничество и грабеж. Разрешите обосновать? Это отнимет у вас не больше пяти-шести минут.

Аренда девятнадцать евро в сутки. Вы были раньше в тех краях, патрон? Я наводил справки. За девятнадцать евро в сутки там можно было бы арендовать дворцовый комплекс, если б он там, конечно, был. Тем более на длительный срок; я вообще не понимаю, почему вы договаривались посуточно. Дешевле обошлось бы купить эту землю со всеми постройками и прилегающим лесом. Да, я в курсе, что она не продается. Я о грабительской аренде.

Подведение коммуникаций — пятьдесят тысяч евро. Каких таких коммуникаций, разрешите уточнить? Да за подобную сумму местная рабочая сила… Хорошо, буду краток. Эти деньги разворуют и пропьют. На девяносто процентов.

Высокотехнологичное оснащение — полмиллиона евро. Оставляю их на вашей совести, патрон. После всех ваших объяснений я так и не сумел постичь, что именно вы имеете в виду.

Транспортировка коллекции — шесть тысяч евро. Страховка — триста тысяч. Пропускаем: во все, что касается вашей коллекции, я не вмешиваюсь.

Железная дорога — двадцать тысяч евро. Если я правильно понимаю, тут вы имели дело с государственной структурой, сложно, да, разумеется. Но можно было разговаривать жестче. В этой стране, насколько мне известно, чиновники начинают торговлю с совершенно нереальных цифр, а затем соглашаются на вполне приемлемые. Почему вы не посоветовались вовремя со мной?

Отступная семье Каменок — пять тысяч евро. Из соображений человеколюбия, я уже молчу о практических, эту сумму следовало бы сократить как минимум вдвое, а лучше на порядок. Эти люди никогда не видели даже приблизительно сопоставимых денег. Последствия непредсказуемы.

Статисты — пятнадцать евро в сутки. Подождите, это общий бюджет или каждому? Ну хоть тут вы меня успокоили. Хотя, честное слово, хватило бы и десяти, даже и восьми на всех. Поинтересуйтесь при случае ставками в местном театре.

Реквизит (полный список прилагается) — четыре тысячи евро. Штучная работа, понимаю. Допустим.

Так. Ну, по этому пункту я воздержусь от комментариев. Хотя, патрон, если бы вы не дали этому человеку понять, что он может диктовать вам условия… Хорошо, молчу. Тридцать тысяч евро, майн готт…

Настоятельно рекомендую вам пересмотреть бюджет. Ваше право, патрон, пренебречь моими рекомендациями, но…

Да, конечно. Сегодня же передаю в банк.

Не смею больше отнимать ваше время, патрон.

— Подожди. А кто тебе сказал?

— Как это кто? Все.

— Вот так прямо подходили по очереди к ручке и докладывали: скончался наш горячо любимый гениальный художник Михайль Коген?

— Перестань. Нет, конечно.

— Что, не гениальный?

— Не подходили и не докладывали. Первое время, как я вернулась оттуда, от меня вообще пытались скрыть… Но я узнала потом. Не помню от кого.

— Ага, помнить еще такую фигню.

Лукаво посмотрел снизу вверх, подмигнул веселым черным глазом. Михайль сидел на ледяном крыльце, завернувшись в откопанную то ли на кухне, то ли в подполе бесформенную старую валяницу, он утонул в ней весь, целиком, чуть не до глаз. Где-то в глубоком, как нора, безразмерном рукаве пряталась чашка кофе, и наружу вырывался пар — будто клубы дыма из тоннеля. Поднес ко рту, закрыв видимую часть лица, отхлебнул. Снова глянул нахально и прямо: