Яна Дубинянская - Сад камней

— Ага, помнить еще такую фигню.

Лукаво посмотрел снизу вверх, подмигнул веселым черным глазом. Михайль сидел на ледяном крыльце, завернувшись в откопанную то ли на кухне, то ли в подполе бесформенную старую валяницу, он утонул в ней весь, целиком, чуть не до глаз. Где-то в глубоком, как нора, безразмерном рукаве пряталась чашка кофе, и наружу вырывался пар — будто клубы дыма из тоннеля. Поднес ко рту, закрыв видимую часть лица, отхлебнул. Снова глянул нахально и прямо:

— Ну, Чернобурка? Вспоминай. Кто тебе сообщил прискорбную весть? А то самому интересно.

Он хихикал, и кутался в древний гардус с оборванными кистями, и счастливо крякал, отпив очередной глоток, и выпускал колечками в морозный воздух пар изо рта, и между делом болтал со мной, стоящей на крыльце ступенькой ниже с почти нетронутой чашкой в руках. Михайлю было хорошо, он получал многослойное, стереоскопичное удовольствие от жизни, как всегда умел это делать. Какая я все-таки дура. Не мог же он, в самом деле, ни с того ни с сего умереть.

— Наверное, Ольга сказала? — предположил, хитро сощурившись. — Да?

— Не помню, правда.

Я правда не помнила, такие невозможные, немыслимые вещи подсознание блокирует, затирает, задвигает подальше во имя самосохранения. Даже в сценарии у меня эта сцена опущена, оставлена за кадром; да она все равно не работала бы, там и так слишком много эпизодов, в которых кто-то узнает про чью-то смерть.

— Это она из ревности, — убежденно заявил Михайль. — Ну дает баба.

— Из ревности? Оля?

— А ты как думала? Она к тебе всегда ревновала зверски… слушай, классный у тебя кофе, Чернобурка, свари еще. Ни к кому другому так, как к тебе.

— Не ври.

— Я никогда не вру. Тем более тебе, это же бесполезно. Все равно ты видишь меня насквозь.

Все он врал, никогда я не видела его насквозь. Наше с ним неоспоримое, многократно декларированное им же самим, и другими тоже, сходство ни разу не предполагало взаимной прозрачности и ясности. Михайль тоже ничего обо мне не понимал, никогда, иначе бы… Но все это неважно. Он жив. Произошла непостижимая, глобальная, многоступенчатая ошибка, мистификация, не знаю.

В конце концов я не видела его мертвым. А сейчас вот он сидит здесь, передо мной, на крыльце — живой. Какие еще требуются доказательства, зачем нужны объяснения?

Ну… просто интересно.

— А где ты был все это время?

— Путешествовал, — отозвался он, не сморгнув. — Весь шарик практически объехал, и не галопом, останавливался, жил везде подолгу. Чертова прорва этюдов, гигабайты фоток, я тебе как-нибудь покажу. Кучу новых больших вещей задумал, вот выберемся отсюда, и засяду писать… Ты же сама тогда изо всех сил намекала, что у меня творческий кризис. Гении, как учит нас история, всегда спасались от кризисов путешествиями, чем я хуже?

— Но все думали, что ты умер!

— Слушай, давай по порядку. Кто эти все?

— Ну, Игорь… Пашка… Оля… да все вообще.

— С Олей мы, допустим, уже разобрались. Пашка твой ничего не мог знать, он же был с тобой там, в горах, если не ошибаюсь. Игорь — это вообще несерьезно, правдивый журналист, блин. Ну, Чернобурка, вспомни кого-нибудь еще.

Он смотрел поверх валяного воротника наглыми, но все равно моими глазами, посмеивался, пил кофе. Он попросил еще, спохватилась я, надо пойти сварить… надо уйти. Побыть хоть чуть-чуть одной, вспомнить, пережить, продумать — и что-нибудь ему сказать. Черт, но почему так, почему все расползается, не желает фокусироваться, ну не может же быть, чтоб я была не в состоянии назвать ни одного нашего общего знакомого!..

— Яр. Яр Шепицкий, он же тогда...

— А Шепицкий тут при чем? Он, если я правильно помню, вообще сидел в своей Польше.

— Ты неправильно помнишь!

Михайль пожал плечами и протянул мне чашку, пальцев его не было видно, она торчала прямо из рукава, словно разновидность искусственной пиратской руки. Я взяла ее за уже холодный, цепкий на морозе круглый бок, и пустой рукав опустился, даже самые кончики пальцев не успели мелькнуть. Внезапно стало первостепенно важно — увидеть, убедиться, что они там есть.

Выплеснула на снег бурую звезду, мгновенно провалившуюся вглубь свежего пушистого белого ковра. Обернулась:

— Пошли в кухню. Холодно тут.

Михайль с готовностью подскочил, подметая ступеньки полами гардуса, шитого на кого-то большего раза в полтора:

— Пошли.

Пальцы у него, конечно, были. Синевато-красные, заиндевевшие, хоть и прятались все время в рукавах. Михайль, южный человек, всегда плохо переносил холод. Сразу же за порогом, сбросив гардус, он начал их греть, шумно выдыхая, как бегун после длинной дистанции.

— То есть ты путешествовал восемь лет?

— Почему восемь? — глянул с искренним изумлением, блеснули зрачки в серой полутьме. — А, ну да… где-то так.

— А здесь ты, кстати, когда был?

— Где — здесь?

— Тут, на станции Поддубовой-5. На пленэре. Я нашла твои этюды.

— Мои?

Снова заминка, удивленное движение бровей к переносице; черт, но ведь выезд на пленэр в экзотическую глушь — не из тех событий, которые надо отдельно вспоминать, даже если это было давно. Захотелось потащить его за руку, предъявить, развернуть напротив холста с буквой «М», будто на очной ставке: ну, твое, нет?! И пускай выкручивается. Пускай врет, посмотрим, как это у него получится.

Усмехнулся, кивнул несколько раз подряд:

— А, ну да, я же Ташке дарил картинку. Хорошая девочка Ташка, смешная, видела ее? Только позировать не хотела, боялась почему-то, хоть ты тресни. В прошлом году я был, в августе-сентябре. Зимой-то они в городе живут… Как тебя сюда занесло в несезон?

— А тебя?

Ну наконец-то. Хоть что-то, похожее на зацепку, чтобы окончательно не съехать в зыбкое никуда. Девочка Таша говорила о художнике; значит, это он и был — самое простое, то, что раньше всего должно было прийти в голову. Если б я не вбила в нее — давным-давно и без всяких на то оснований — его смерть.

Аккуратно сняла с плиты джезву с близко подошедшей пеной; что бы я тут делала без кофе, хорошо, что на кухне обнаружился приличный запас — наверное, Отса, спасибо его парадоксальным интеллигентским привычкам. Михайль, кстати, должен хорошо его знать, он всегда легко сходился с самыми разными людьми. Поставила греть воду для молочной смеси и вдруг уловила, что он, оказывается, уже вовсю отвечает на мой вопрос:

— …и сошел. Люблю смотреть, как выглядят те же самые места зимой. Кто ж знал, что такая буря… Слушай, Чернобурка, а ведь если б ты меня не вытащила, у меня были все шансы замерзнуть насмерть, правда?

Пожала плечами, придвигая ему чашку. Михайль обхватил ее ладонями, греясь.

— Вот был бы идиотизм.

— Пожалуй.

В кастрюле забурлил кипяток, я выставила ее на крыльцо охлаждаться. Вообще-то маленькая могла уже и проснуться, и шаткая колыбель, и печка… черт, сколько можно, каждый раз одно и то же, мания какая-то. Надо, наверное, отбросить нелепую деликатность и перебраться с девочкой в более подходящее и безопасное место, во флигель Отса, например. Устроился же там как-то Михайль. Единственное, сквозняк, надо что-то с ним сде…

— Что это у тебя?

Он вертел в руках баночку молочной смеси. Я усмехнулась, достала бутылочку, отобрала у него банку и всыпала четыре мерные ложки; нет, наверное, надо уже пять. Смеси оставалось чуть-чуть, на самом дне.

— Детское питание.

— Кому?!

— Ну не тебе же.

Занесла чуть теплую кастрюлю обратно: мороз охлаждал воду мгновенно, лучше любого холодильника. Пожалуй, даже передержала, надо немного подогреть. Михайль потрясенно смотрел, как тонкая струйка стекает точно в узкое горло бутылочки, не касаясь краев, — как будто в жизни не видел подобного фокуса. Рука у меня, конечно, дрогнула, и круглая лужица пролилась на стол.

— Ты что, с маленьким здесь?

Он назвал ее точь-в-точь как я, разве что ошибся окончанием. Мы с ним всегда много чего делали одинаково. Я закрутила соску и встряхнула бутылочку несколько раз, по инструкции, мимолетно представив Михайля за тем же занятием. Улыбнулась, перехватив его живой — такой пронзительно, подчеркнуто, преувеличенно живой и любопытный взгляд. Кивнула одними ресницами.

— Так пошли, покажешь!

Пожала плечами:

— Пошли.

Михайль смешно заскакал на одной ноге, запутавшись в гардусе, наступив, кажется, на подол или даже рукав. Справился, накинул и выскочил за мной на крыльцо.

Ну конечно, она проснулась. Но лежала на спине, не пытаясь встать, молчала, смотрела укоризненно, засунув палец в рот. Причем вовсе не на меня.

За спиной шумно завозился Михайль. Кажется, приоткрыл и захлопнул поплотнее дверь, выпутался из гардуса, сбросил его на пол; я то ли слышала, то ли чувствовала все это спиной, почему-то не решаясь обернуться. И увидеть то, куда так неотрывно и любознательно глядела она — своими непроницаемыми, черными…