Олег Рой - Нелепая привычка жить

Ну, вот и все. Свершилось. Она выключила ящик, отшвырнула пульт куда-то в сторону дивана, встала, потянулась, разминая затекшее тело.

Странно, но она совсем ничего не чувствовала. Ни боли, к которой уже так привыкла. Ни отчаяния, которого так опасалась. Ни долгожданного чувства освобождения, к которому так стремилась…

Долька, Долорес Витальевна Малахова помнила себя с очень раннего детства. В институте одна девчонка со старшего курса как-то раз сказала, что ранние воспоминания – признак одаренности натуры. Если так, то Долька была одарена, как никто. До сих пор перед глазами явственно, как сейчас, стоял желто-красный кленовый лист, упавший к ней в коляску. Она тогда потянулась к нему всем телом, поймала и долго рассматривала. Но когда лет в пять Долька рассказала об этом случае бабушке, та покачала головой: «Не можешь ты такого помнить. Слишком была мала. Кто-нибудь из нас говорил, а ты повторяешь. Или придумываешь».

Тогда она очень обиделась. Но чуть позже вынуждена была признать сама для себя, что взрослые не так уж и не правы. У нее часто так случалось – сочиняла и настолько привыкала к собственному вымыслу, что потом уже не могла отличить, реальность это или ее фантазия.

Первые ее воспоминания были, как в бабушкиной поговорке, серо-буро-малиновыми в крапинку. Серо-бурым был окружающий мир, малиновым – ее собственный: прочитанные сказки, игры, фантазии и сны, удивительно похожие на явь. А яркими крапинками выделялись отдельные интересные события – поездка на море, походы в цирк, театр, кино и зоопарк. Но это случалось очень редко. Маленькой ее даже гулять выводили не каждый день, какие уж там развлечения… До того, как в шесть лет ее жизнь в корне изменилась после его появления, Дольке вечно остро не хватало впечатлений: «сенсорный голод», как это назвала их институтская преподавательница по психологии.

Тогда она мечтала только о том, чтобы мама ее любила. Надо же, какой дурой была, вспоминать стыдно! Но в тот момент это казалось самым важным. Однажды, когда в комнате не было никого из взрослых, она подтолкнула к открытому окну тяжелый стул, забралась на него, легла животом на широкий подоконник и принялась разглядывать вымытый дождем асфальт. Ей нравилось, что он не пыльный, серый с трещинами, как обычно, а мокрый, черный, гладкий и даже блестит.

Внезапно дверь распахнулась, дунуло сквозняком, и в комнату вошла мама. Она ахнула, подбежала, рывком сдернула дочь с подоконника и больно шлепнула.

– Не смей никогда этого делать! – кричала она и выглядела при этом скорее злой, чем испуганной. А потом добавила с горьким тяжелым вздохом: – Горе ты мое!

Горе ты мое… Эту фразу маленькая Долька слышала от нее часто, но в тот раз вдруг поняла – это не просто поговорка, это правда. Для матери она ненужная, тяжкая обуза. Девочка никогда не задавалась вопросом «почему?», просто воспринимала это как должное. Но в робких ее мечтах все выглядело совсем по-другому. Ей казалось, что маму просто заколдовала злая фея, а на самом деле она хорошая и любит Дольку. И в один прекрасный день придет добрый волшебник, взмахнет своей палочкой, мама обнимет ее и скажет: «Ты мое счастье!»

С тех пор она часто ложилась так животом на подоконник, высовывалась на улицу и тихо, шепотом, а иногда и вовсе про себя, повторяла: «Счастье ты мое…» Но больше этого никто не видел. И волшебник не приходил. Но зато появился он – лучше всех волшебников, вместе взятых.

Неизвестно уж, что там с одаренной личностью, но о нем она помнила все-все, до самых мельчайших деталей. Как он пришел в их дом первый раз, высокий, невероятно красивый, вкусно пахнущий машиной, морозом и одеколоном. Как принес ей куклу. Всю жизнь ей до слез, до сжатых кулаков, до ноющей боли внутри хотелось иметь Барби. Но эта, длинноволосая, с ехидной усмешечкой, так сильно походила на Лану, что играть в нее было просто невозможно. Долька тогда подтянула к шкафу все тот же стул, встала на него, поднялась еще и на цыпочки и с трудом запихнула куклу на верхнюю полку…

А потом он поселился в доме. В прихожей теперь стояли его тапочки, а на вешалке в ванной висел халат, который пах им. Он устроил ей настоящий праздник, свозив ее в «Детский мир» и купив там целую гору красивой одежды и, конечно же, Кена, ее самую любимую куклу, с которой она до сих пор не расстается.

Он приносил ей книги – ее обожаемые сказки, игрушки и всякие лакомства. До него как-то особенно никто не интересовался тем, что ей нравится, а что нет. Положили в тарелку – ешь. Лежит в шкафу и годится – значит, носи. А он был первым, кто спросил, что она любит. И не только спросил, но и запомнил.

Он слушал ее стихи и не просто умилялся, «ах, такая маленькая, а уже сочиняет», а пытался понять, что она хотела сказать и почему так написала. Он катал ее на машине, брал иногда с собой на работу, возил на прогулки в Сокольники и в Коломенское, водил на елки, ходил с ней в театр, в кино и в цирк. Рассказывал всякие интересные вещи. Поднимал на руки и сажал на плечи, чтобы ей лучше были видны звезды и облака. А однажды, когда увидел, как она лежит на подоконнике, осторожно снял с окна и именно так и сказал: «Ты мое счастье…»

Почти семь лет своей жизни она была совершенно счастлива. Семь лет, больше трети всего прожитого. Если так посмотреть, то это очень много… Кто-то из умных людей сказал, что счастье как здоровье – начинает ощущаться и цениться только тогда, когда ты его теряешь. В этом отношении Дольке повезло. Ей было с чем сравнить. К шести годам она уже научилась страдать – и тем острее и ярче воспринимала тот дар судьбы, который воплощал в себе он.

С ним было не просто хорошо – он стал для нее воздухом, смыслом существования, всей ее жизнью. Все, что с ней происходило, нужно было лишь настолько, насколько имело отношение к нему. Стихи писались для него, картинки рисовались, чтобы показать ему. Даже в школу она ходила лишь потому, что он считал это необходимым, говорил с ней об учителях и одноклассниках, помогал делать уроки, особенно ненавистную математику, приучил любить литературу и историю, не просто проглатывать книжку за книжкой, погружаясь в красивый выдуманный мир, но и осмысливать прочитанное, пытаться понять и оценить характеры героев, их жизнь, слова и поступки.

Сначала она любила его по-детски, бегала за ним хвостиком по квартире, ежеминутно требовала внимания, без всякой задней мысли забиралась на колени, обнимала и висла на шее. Но потом пришли совсем другие чувства. Она отлично помнила тот момент – была весна, ей недавно исполнилось одиннадцать лет, и она только что прочла цвейговское «Письмо незнакомки». Дочитывала уже поздно ночью, когда в небе светила полная луна, а сквозь открытое окно доносился запах цветущих яблонь и вишен.

Долька тогда подняла глаза от текста и шепотом сказала себе: «Я люблю его!» Закрыла книгу и повторила эти же слова чуть громче. А потом и вовсе закружилась по комнате, с радостью и удивлением прислушиваясь к тому, что творилось у нее в душе, и напевая: «Люблю, люблю, люблю…»

Спасибо отцу-испанцу и его горячей крови – женщина проснулась в ней очень рано. И физически, и психологически. Одной из первых в классе, на зависть более высоким и крупным девчонкам, Малахова стала официально пропускать раз в месяц уроки физкультуры. Прижимаясь к нему, она чувствовала, как что-то сладко сжимается у нее внутри, где-то внизу живота. Мечты перед сном становились все более и более смелыми, сменялись такими же снами, а сны – снова мечтами… Сказки теперь были забыты, Долька зачитывалась совсем другой литературой, бульварными газетами и журналами в духе «СПИД-инфо». В тринадцать одноклассница дала ей почитать «Лолиту», и книга о девочке с таким же именем, как у нее, перевернула всю ее жизнь. С тех пор все расплывчатые грезы слились в одну сокровенную мечту – повторить путь набоковской героини. Не весь, конечно, только до того момента, как Лолита рассталась с отчимом. Уж Долька на ее месте никогда бы никуда не ушла от своего!

У нее было то же препятствие, что и у героев книги вначале. Почему-то в те годы она даже не сомневалась, что если бы Лана, как в романе, тоже попала под машину, Виталий бы стал жить с ней, Долькой, точно так же, как Гумберт с ее тезкой. И отношение девочки к матери резко переменилось. Если в детстве она с какой-то болезненностью мечтала о ее любви, а потом, с появлением Виталия, просто как-то забыла о ней, целиком и полностью занятая им, то теперь она испытывала к Лане жгучую неприязнь. С ее точки зрения, эта насквозь фальшивая женщина с платиновыми волосами занимала то место, которое должно было принадлежать ей, Дольке. Именно ее, Лану, а не Дольку он обнимал и целовал, говорил нежные слова, смотрел в глаза, с ней проводил ночи и ей дарил неведомое и пока не очень понятное, но, безусловно, потрясающее удовольствие, именуемое сексом. А Дольке оставалось только скрывать свои чувства и мечтать о том, что этой досадной помехи когда-нибудь не станет…