Гарри Гордон - Пастух своих коров

По левому берегу тянулась невысокая дамба из бетонных блоков с ржавой скобой в центре каждого квадрата.

Креветки кололи усиками икры, но в связанную мешочком майку попадалось мало.

Гарцуя от нетерпения, закинули удочки, бамбуковые, с тяжелыми деревянными поплавками. Лиманский бычок крупнее морского и нежен, как песочник, хотя на Привозе покупатели называют таких бычков «жябами» за их зеленоватый оттенок.

Клевало непрерывно, едва наживка достигала дна, — глубина была чуть больше метра, — но бычки были как на подбор оскорбительно мелкие, невесомые, криво болтались в воздухе, не дергаясь, не отзываясь даже в руке, не говоря уж о сердце. Добровольно остановиться, однако, было невозможно, и они с отвращением дергали и дергали, надеясь все-таки на удачу. Креветки быстро кончились, в ход пошли черноглазые головки.

Прибежала собака, пойнтер, буднично, не здороваясь, уселась рядом, вывалив язык, тяжело дышала. По дамбе, не торопясь, гуськом подошли трое охотников. Кока поморщился.

— Ну что, — спросил первый, в брезентовых сапогах, — сто голов на рубль? На это говно настоящий бычок не пойдет, — заметил он, увидев на крючке растопыренную креветочную головку. — Вот где наживка!

Бабахнул выстрел, и не успели они вытащить головы из плеч, как к их ногам упала чайка. Охотник молча достал из-за пояса нож, вспорол чайке брюхо, и все трое гуськом, не отбрасывая тени, отправились прочь. Собака, помедлив, побежала следом.

Карл чувствовал себя униженным и бессильным, Кока понуро сжимал удочку двумя руками, как винтовку.

Приближался полдень, клев постепенно утихал. Карл и Кока разбрелись в разные стороны, всматриваясь в песок, словно в поисках чудесного выхода. Встретились они возле чайки, молча, отгоняя мух, резали тупым ножом сизые кишки.

Клев прекратился. Возвращались они тяжело. Карл нес удочки, у Коки на плече висела горячая хозяйственная сумка с уловом.

На морском берегу было прохладнее, восточный ветер раскачал небольшую волну. Возле палатки у костра сидел Плющ и жарил камбалу. Лосины он снял, на нем были трикотажные плавки телесного цвета, и это было почему-то неприятно.

— Рыбаки ловили рыбу и поймали рака, — поздоровался он. — Зачем мучиться, если существует цивилизация. — Плющ кончиком ножа указал на пузырящиеся толстые куски. — Трояк за колесо.

Оказалось, проходили рыбаки из Григорьевки, это километра два отсюда, там у них лабаз, неужели Кока не знал, туда и пиво завозят. Обещали подходить регулярно, хоть каждый день, раз есть спрос, так что…

— Какого хрена, — зарычал Кока, пошел к воде и долго мыл руки, затем медленно погрузился и поплыл, куда глаза глядят. Плющ снял сковородку с огня, поставил на песок.

— Ну что, написал этюд? — доспросил Карл, чтобы не молчать.

— Нет, конечно, — засмеялся Плющ. — Зачем, Карла, писать, если…

— Если существует цивилизация?

— Вот именно. А Кока все-таки не прав.

Вернулся Кока, успокоившийся и даже повеселевший, вытер руки о рубашку и достал из погреба бутылку.

— Кружка, правда, одна, — напомнил он и протянул ее Карлу.

— Да не буду я, — искренне отказался тот. — Жарко, — объяснил он, чтобы смягчить отказ.

— Я книжек не читаю, — сказал Плющ, — но вы должны помнить. Там пиратский капитан выжлекал на солнцепеке бутылку рома, а потом, кажется, и другую. И только после этого отбросил коньки. Было такое, а?

— Грин, — кивнул Кока.

— «Пролив бурь», — уточнил Карл.

— Вот интересно, — разговорился Плющ. — Герман Антропов помирает от цирроза. Может, мне, как помрет, стать почетным Председателем? Представляешь, непьющий алкоголик, а? Это как освобожденный секретарь парторганизации.

— Что это там в море, — спросил Карл, — да вон же… метров сто… левее…

— Это, кажется, нога брейгелевского Икара, — предположил Плющ.

— Да лебедь это, — разглядев, нахмурился Кока и выпил с отвращением. — Вам бы только хохмить.

Карл, хохмить не собиравшийся, слегка обиделся.

— С бычками надо что-то делать, и срочно.

— Вы уж, ребята, без меня, — вкрадчиво сказал Плющ и пошел купаться.

Тряпка на четырех колышках давала невнятное подобие тени, не тень, а легкий обморок света. Чистили бычков на перевернутой палитре в два ножа.

Берег тянулся влево до горизонта, справа в нескольких километрах он закруглялся невысоким глинистым мысом. Слева из ничего возникли две освещенные фигурки, большая и маленькая, они медленно увеличивались, как корабль на горизонте из учебника то ли физики, то ли географии. Через несколько десятков почищенных бычков фигуры оказались рядом.

— Здравствуйте, — сказал маленький старый еврей в голубых нейлоновых плавках с белой чайкой возле паха, — Боже мой, где вы нашли такой аквариум!

Его спутница была высокая и не то, чтобы полная, но рисунок плеч и бедер был мягко округлен, будто оплавлен на солнце. В ней угадывалось что-то знакомое. «Да, — одновременно подумали Кока и Карл, — она ведь похожа…» Она действительно была похожа на Венеру Милосскую, только в лице ее не было гипсовой тупости богини, оно сияло доброжелательной недоступностью.

— Вера, ты только посмотри, — продолжал старый еврей, — эти рыбки нельзя кушать! Вы вот что, мальчики, — решил он, — отнесите это несчастье на прибой. Есть такие специальные птицы, они подберут.

Вера печально улыбнулась, взяла старика под руку, и они медленно удалились в сторону мыса.

— Они плохо закомпонованы, — глядя им вслед, заметил Плющ, — их бы надо поменять местами.

Карл обтер руки сухим песком, взял кружку.

— Налей мне, — потребовал он.

Кока, не глядя, булькнул из бутылки, дождался освободившейся кружки и налил себе половину.

— Хватит, — сказал он, отдышавшись, и глаза его загорелись кошачьей отвагой. — Хватит с меня ваших рыбаков, и охотников, ваших еврейских богинь пополам с цивилизацией. Мальчики! В семь часов пойдет такой специальный автобус, он вас подберет.

В полупустом автобусе было прохладно — окна были открыты, и красное солнце мелькало за посадками низко, у самой земли. Плющ дремал, а Карл удивлялся и радовался покою на душе и тому, что все начинается заново. Надвигающийся город казался ему неведомым, как Заграница, притягательным и пугающим, где запросто можно пропасть, а можно, наоборот…

«Наоборот — что?» — растерянно соображал он.

В дверь постучали. Парусенко чертыхнулся, выдернул кипятильник, накрыл газетой. В номер вошел мятый человек с порезами от безопасной бритвы на лице, с каштановыми глазами. Он вынул ноги из грязных резиновых сапог и шагнул вперед.

— Здравствуйте, — сказал он, и, посомневавшись, добавил: — Жопа. Это в смысле «желаю обществу приятного аппетита».

А прислан он директором рыбколхоза в помощь геодезистам, рейку таскать, или там старшим куда пошлют, зовут его Нолик, а по жизни он Бич, то есть бывший интеллигентный человек. Недавно из зоны, было дело, но если вам скажут, что посадила баба, — не верьте, женщина — святое, «для избранников этого ранга честь жены, честь эпохи — одно». Но это вы не знаете, потому что это не Вознесенский вовсе, а Владимир Леонович, есть такой…

— Почему опоздал? — перебил Парусенко. — Договорились на девять, а сейчас… Ладно, чай будешь?

— Чай? Буквально?

«Хорошо, что дождались мужика», — думал Карл — таскать для Парусенко рейку было западло. Тем более, что нанялся он записатором — есть, оказывается, и такая должность в «АЗ Черрыбопроекте». То есть Парусенко будет высматривать углы в своем окуляре, а Карл будет их записывать в специальную тетрадку, пока этот немолодой Нолик будет маячить на холме, суетливо пытаясь установить рейку вертикально. «К себе, — будет кричать Парусенко, — да не от себя, а к себе! Ну что ты с ним поделаешь, это же так естественно — к себе, а не от себя!» — «Это как сказать», — подумает Карл.

Начиналась весна хорошо — обещаны были поездки по азовским берегам, неутомительная работа, море и воля, небольшая зарплата плюс колесные. Хорошая передышка на неопределенное время после московского подвала с плавающими в табачном дыму полупьяными сотрудниками.

Середина марта в Геническе пахла прелой водой, шевелилась, просыхая, прошлогодняя трава на пригорках, на грядках слезилась земля, осваивались на торцах каменных одноэтажных домов тени деревьев, еще узкие и твердые, нераспустившиеся, зеленоватые и кислые, как абрикосовая завязь, не тени еще, а бутоны теней.

До рыбзавода было километра два. Сначала по улице Дмитрия Ульянова, а потом по дороге, разъезженной и жирной, с зеркальными полосками, отражающими акварельное небо.

Нолик взвалил на плечо треногу с теодолитом, Карлу стало неловко — пожилой, все-таки, человек.