Александр Новиков - Записки уголовного барда

— Кто тебя научил?

— Со строгачами в боксе сидел.

— А до этого где?

— Под распиской. Днем арестовали, вечером — сюда.

— По жизни кто?

— Студент.

— А еще?

— Вор.

Все дико хохочут. С первых ярусов наперебой кричат:

— Там что, все такие воры учатся? По жизни кто? Мужик или пидор?

— Нет, нет, нет! — машет руками студент, утирая слезы. — Я не этот!..

— Ты по жизни не студент, а дурак, — заключает старший по камере. — Ну, что с ним делать будем? — обращается он ко мне.

— Пусть недельку сам по себе поживет, а там решим.

Студент оказался очень даже хорошим парнем и через неделю со всеми от души хохотал над своим приветствием и «воровской долей». Подначивали его еще долго. Особенно при обходе начальства или прокурорской проверке.

— Студент, поздоровайся с начальниками как надо! Строго по-воровски.

Через неделю доставили еще одного «учащегося». Андрюха, младший научный сотрудник УПИ, по совместительству — вор-домушник. Кроме всего прочего — легкий, романтический наркоман. Родом из Орска. Отец —директор крупного завода, поэтому обеспечен всем и о своей судьбине горько не тужит. Не знать, что «фомкой» вскрыл десяток квартир, — вполне приличный, симпатичный и даже остроумный.

С Андрюхой быстро сходимся. По делу он сознается только в том, на чем был пойман с поличным. Про остальное — в полном отказе.

На прогулке или ночью, когда нет лишних ушей, мне рассказывает все. Охотно советуется. Воровской послужной список его довольно интересный: профессура, партноменклатура, работники общепита. Сейчас озабочен только одним: где найти «колес» — раскумариться.

Рассказываю ему про доктора на первом посту. Узнаем, можно ли туда попасть. Оказывается — никак нет. В нашем корпусе есть свой доктор — женщина, говорят, очень даже симпатичная. Иногда бывает с обходом лично.

— Надо ей леща пульнуть да на прием напроситься. Мы для нее — никто, а тебя, может, и вызовет, — рассуждает Андрюха.

— А на что косить?

— Хоть на что, лишь бы вызвала.

Его иногда «подламывает», и он мается своей «колесной» идеей с утра до ночи.

Ждать пришлось недолго. На неделе коридорный возвестил об ее приходе ударами ключа по двери и монотонным: «Врач с обходом! Кто есть больные, подходи...»

Самые больные в любой камере — это старшая семейка и еще кто-нибудь из второй. Остальные — на усмотрение первых. Те, что за шторкой, — здоровы всегда. Оттуда на хворь много не пожалуешься.

К открытой кормушке склоняется женское лицо:

— Больные есть?

— Есть, есть.

Мы с Андрюхой — на корточках перед самой дверью.

— Здравствуйте! Никогда бы не подумал, что в тюрьме такие красивые врачи, — кондово заигрывает он. — Так и хочется песни петь.

— Хватит базлать! Больные, говорю, есть? Вот аспирин, возьмите на всех. И вот еще анальгин.

Она просовывает горсть упаковок.

— Скажите, а на прием к вам можно записаться? — подключаюсь я.

— А чем болен?

— Сплю плохо. Совсем спать не могу.

— Ну и не спи. Кишечные симптомы есть?

Окошко вот-вот захлопнется, и Андрюха идет ва-банк:

— Девушка, колес хоть каких-нибудь упаковочку хотя бы, а то уж очень плохо.

— Кому колес? — Лицо просовывается глубже, глаза шарят по камере и упираются в меня. — Тебе? А дурно не станет?

— Тихо, тихо... Не кричите так на весь коридор, — прикладывает Андрюха палец к губам.

— Ты что, мудак, еще командовать будешь?! — взвивается дама.

В этот момент из-за нашей спины кто-то громко орет:

— Да хуля эту крысу укатывать, ничего она не даст!

— Как не даст? Даст, еще как даст! Начальнику конвоя, а-га-га! — подхватывает другой.

Дверца хлопает нам с Андрюхой прямо по носу. В коридоре женский визг:

— Коридорный! Пиши рапорт, меня здесь обматерили!

В камеру влетают двое дежурных с разъяренной врачихой.

— Который?

— Вот этот! — тычет она мне прямо между глаз.

— Я вообще с вами не разговаривал.

Врачиха переходит на более удобный для нее язык:

— Что ты мне пиздишь, я же видела — это ты!

Поворачивается к дежурному и продолжает орать:

— Этот колес требовал, наркоман ебаный, а этот, — тычет опять мне в лоб, — ругал меня матом! Мудаки!

Через час в кабинете дежурного расписываюсь в постановлении на пять суток карцера и бреду под конвоем в отдельный корпус в дальний конец тюремного двора. На улице трескучий мороз, поэтому предчувствия нехорошие. По пути заходим в баню на шмон. Одежду сдаю. Взамен выдают казенную, карцерную. Вытертое, будто из простынной ткани нижнее белье — «тельник», на три размера меньше нужного, и верхнюю — «шаронку» и «шкеры» — ветхую, штопаную робу. Рукава — по локоть, штаны чуть ниже колен. На ноги — «чуни» — обрезанные по щиколотку вонючие солдатские валенки. Телогрейка, носки, ремень, сигареты в карцер не положены. Напяливаю, будто все это снял с убитого. Старшина оглядывает с головы до заголенных ног:

— Красив до охуения! Вперед.

Карцер — вросшее в землю одноэтажное здание.

Караулка и за ней длинный коридор с дверями по обе стороны. Моя камерка под номером 6 — клетушка полтора на полтора. Бетонный выбитый пол, метровой толщины стена, оконце без стекла, с тройной решеткой. Холодный воздух льется из него по стене и застывает ледяной коркой, спадающей почти до пола. Под окном вместо плинтуса тоненькая горячая труба. Унитаз заменяет дырка в углу, ведущая вниз в никуда. Сбоку — пристегнутый к стене окованный железными обручами шконарь. В стене напротив в полуметре от пола — железная пластина — столик. На голом шконаре спать невозможно — ледяные железки врезаются в бока. Матрас и одеяло в карцере тоже не положены, поэтому единственное спальное место — пол. Но как спать, когда ты ростом — два метра, а ширина душегубки — полтора? Без всего и ни на чем. А очень просто: труба — спасение. Скорчившись, поджав колени, спиной — к ней. Голову втянуть в воротник, насколько возможно. Чуни — под голову.

Итак, пять суток пошло.

У потолка гул — камера кишит комарами. На дворе зима, но их — как на болоте. В свете тусклой лампочки, что утоплена в глубокой нише, этих тварей не видно. Зато хорошо слышно — их рой гудит, как высоковольтная вышка. Днем туча дислоцируется у потолка, и ее никак не достать. Ночью слетает и жалит, и сосет кровь с особой тюремной жадностью. Клопов — тоже полчища. Днем их также не видно — прячутся под «шубой», а ночью они с комарами заодно. В качестве подмоги клопам — вши. Эти жрут круглые сутки. На протяжении всего карцерного пребывания баня распорядком не предусмотрена, как, впрочем, и умывание. Положено полбуханки черного хлеба, горсть соли, два раза в день кипяток и вечерняя баланда — шлюмка жидкости с плавающим в ней капустным листом, куском луковой шелухи и одной малюсенькой соленой килькой. Если повезет, может попасться кусок гнилой картошины. Но если хочешь выжить — надо есть.

Живодерский каменный мешок. Бетонный корявый пол. Из дырки — вонь. Сверху, из окна, течет ледяной воздух. Одна радость и надежда — труба. Тонкая и очень горячая. Обжигает до волдырей, но сейчас не до этого. Бог с ними, с волдырями. Жмусь к ней то одним, то другим боком. Чунь врезается то в левую, то в правую щеку. Ночью пикируют комары и как горох сыплются клопы. Давлю их с треском на себе. Давлю и считаю. От клопового духа воротит и тошнит. Комарье визжит, лезет в уши, в нос, за шиворот. Бью, давлю... Когда-то же должны они кончиться. На третьей сотне понимаю, что никогда. В полубреду проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь от непонятного прикосновения, переворачиваюсь на другой бок и придавливаю лбом к стене крысу. Она цыркает и с перепугу кусает меня под глаз. Вскакиваю как ошпаренный. В углу вижу — еще три. Хватаю впопыхах чунь. Вся стая ныряет в дырку. С размаху затыкаю ее им. Теперь в качестве подушки придется довольствоваться одним.

Опять пытаюсь заснуть. Каждые несколько минут открываю глаза: не ползут ли снова? Но усталость и холод сильнее — проваливаюсь в темноту.

Просыпаюсь рано. Первым делом гляжу в крысиный угол. Затычка выбита, значит, ночью опять выходили. От всего этого передергивает и осыпает мурашами.

Грядет проверка. Распорядок ее строгий и простой. Открывается дверь, выходишь голышом в коридор, спиной вперед. Одежду держишь на вытянутой руке. Вторая — за голову. Лицом — к стене, одежду — на пол. Дежурный и два рядовых осматривают камеру, с силой дергают решетку. По команде приседаешь три раза и — бегом в камеру. Следом летит шмотье.

— Гражданин начальник, здесь крыс полно, — говорю, стоя в чем мать родила.

Начальник — азербайджанец — весельчак.

— Крисов много? Так ляви! На кухня сдавать будешь, хи-хи-хи...

— Тут и клопов, и вшей...

— Ихний тоже ляви. Побистрей поймаешь — спать ки- репко будишь.

Решетчатая дверь захлопывается. Следом— кованая. Проверка окончена.