Александр Новиков - Записки уголовного барда

К вечеру усилился мороз. Холодный воздух с паром полился сквозь решетку еще быстрее. Сидеть на полу невозможно, начинаю ходить кругами. Свербит одна мысль: при таких климатических условиях пять суток не протянуть. Уже знаю, что это такое — недавние дни в ИВС свежи в памяти, но выхода нет. Пока кружу, отирая плечами шершавые стены, с горькой грустью вспоминаю дом, двор, сирень напротив балкона, школьных дружков из этого двора... И вдруг, как слезы, наворачиваются стихи:

На Восточной улице На карнизах узких

Сизари красуются В темно-серых блузках...

Повторяю вслух, чтоб не забыть. И дальше, дальше... По строчке, по куплету. Вот оно и сложилось, красивое стихотворение. И я со слезами на глазах, нарезая круги по камере, читаю его снова и снова — бумага и ручка в карцере запрещены.

Каждый день встаю с ним, будто боюсь потерять что- то дорогое. И опять— нараспев. Но одним стихотворением не наговоришься. Так уж человек устроен — нужно с кем-нибудь своими радостями и горестями поделиться. Особенно здесь, где все — поодиночке за двойными дверями.

Камеры изредка перекрикиваются меж собой. Когда это дежурному надоедает, он включает вентилятор, и уличный холодный воздух задувает по всему коридору.

— Начальник! Выключай, больше базарить не будем!

— Щто, яйца к решетку примерзла? Еще папробуй — в нулевка посажу!

«Нулевка» — отдельная камера, по сути своей и назначению — пыточная. Холодный бетонный мешок с вентилятором у потолка. Зимой за считаные минуты температуру в ней доводят до нуля. Но и без этого в его стенах долго не прокашляешь — неделю, не более. Из нулевки своими ногами выходят редко. Обычно выволакивают за шиворот, а иногда и вперед ногами.

Кипяток в карцере — особая благодать. Им греются изнутри, потому что снаружи тепла ждать не приходится. Благодаря ему держатся и выживают. Курить не положено. Есть — почти не положено. Поэтому от душевной хвори и от простуд одно лекарство — кипяток. Но он лишь ранним утром и поздним вечером, и тепло его ненадолго.

Снимаю тельник, затыкаю решетку — благо оконце маленькое. Становится чуть уютнее, уже жить можно.

Даже в этом скудном жестоком быте есть свои премудрости. Главное здесь — сон. Но чтобы уснуть, надо быть хоть немного сытым. Поэтому дневную пайку хлеба делю на три части. Утром — совсем чуть-чуть с солью и кипятком. В обед — одну треть, и постараться уснуть. Остальное — с баландой на ночь, чтобы дотянуть до утра. Когда ешь перед сном оставшийся кусок, макая в казенную грязно-се- рую соль, кажется, нет на свете ничего вкуснее. Голод — он хуже боли.

Затыкаю тельником квадраты решетки еще плотнее и радуюсь своей догадливости. Теперь можно и вздремнуть. Вытягиваюсь вдоль трубы и закрываю глаза. Вдруг рядом, прямо над ухом: дзинь!.. дзинь!.. Спросонок блуждаю взглядом по камере. Здоровенная крыса прыгает и пытается лапой сбить со столика остатки хлеба. Дотянуться не может, поэтому пробует снова и снова. По-боксерски, боковыми, то с правой, то с левой. Ничего не скажешь — умна тварь и изобретательна: тюрьма и для нее — тюрьма. Не успеваю' замахнуться, как она ныряет в свой лаз. Мочусь ей вдогонку и затыкаю чунем. Теперь, чтобы не встречаться с ней еще и днем, ложусь к трубе, одной ногой придавливая затычку. Иногда чувствую, как снизу колотятся. Так и хочется отдернуть ногу, но нельзя: уснешь— сожрут пайку. Говорить кому-то и жаловаться бесполезно — коридорные поднимут на смех, поэтому — скрипя зубами терпеть.

Наконец настает последний пятый день. Считаю уже не часы, а минуты — в шесть вечера должны выпустить. После обеда привычно пытаюсь уснуть. Вдруг прямо на глазах медленно и бесшумно отворяется кормушка. Прямо на меня глядят большие женские глаза, и голос шепотом:

— Саша... Саша, ты меня узнаешь?

Лица в камерном полумраке не видно. Голос тоже не знаком.

— Нет.

— Подойди поближе. Я всего на секунду, нам сюда нельзя. Я с охраной договорилась. Меня зовут Вера. Помнишь, в «Малахит» тебя слушать ходила?

Подскакиваю на четвереньках к двери. За ней, присев на одно колено, красивая глазастая девушка в форме. Когда-то я видел ее в ресторане со сцены. Она изредка приходила, садилась за столик напротив и весь вечер глядела на меня. Мне она нравилась, но исчезала всегда до того, как мы закончим работу. Поэтому ни познакомиться, ни узнать, кто она, не удавалось. Вот здесь и познакомились.

— Я работаю в спецчасти. Найду тебя сама, когда выйдешь. Номер камеры знаю. Что тебе принести?

Она говорит быстро, отрывисто и, видно, очень спешит.

— Сигарет.

— Держи. Когда вернешься в камеру, я тебя найду.

В камеру влетает пачка «Космоса» и спичечный коробок. Дверца тихо захлопывается, и видение исчезает. Лихорадочно ищу объяснение: что это было? Очередная подстава? «Кумовка» или добрая фея?

В человеке все может врать — язык, одежда, прическа. Глаза — нет. Поэтому ей верю.

Приваливаюсь спиной к стене, закуриваю. Одна затяжка, другая, и — поплыл. Голова кружится как у пьяного. Встаю — падаю на стену. Никогда табак так не туманил мозги — вот что значит карцерный рацион. Ломаю сигареты, спички и прячу их в «шубе».

До освобождения— два часа. Доедаю хлеб и отмеряю шагами минуты. Прислушиваюсь к любому шороху. В конце коридора голоса и звон ключей. Сдергиваю с решетки тельник, одеваюсь по форме, жду. Судя по топоту, идут несколько человек. Распахивают настежь дверь, но только наружную, решетку не отпирают.

— Давай, начальник, выводи, время вышло.

— Какой вишла? На, распишись на новий постановлений...

— В каком?

— Десять суток еще.

— За что?!

— Читай, все написано. «За переговоры с соседними камерами».

— Я ни с кем не переговаривался.

— Да он еще и курит! — стоящий за спинами крысиного вида второй коридорный демонстративно выдыхает в камеру дым и забрасывает горящий окурок.

— Точно, курит, а-га-га! — гадко переглядывается меж собой охрана.

— Давай подпищи, а то еще за курений рапорт будет.

Расписываться отказываюсь.

— Тада собирайся на другой камера, — командует коридорный, и дверь захлопывается.

— Начальник, я лучше здесь отсижу! — кричу, упершись лбом в глазок.

В ответ — тишина.

В груди все разрывается от боли, обиды и бессилия. Сажусь на пол, обхватив голову коленями. Слезы капают в бетонную пыль.

Через пять минут обыскивают догола и ведут в другую — № 2. Жалко сигареты. Жалко покидать прежнюю — худо- бедно прижился.

— Эт не мой решений. Щто-то ты со следаком не наладил. А мине началство визвал, постановление на десять сутка давал, я тебе падписат принес. Ты отказаль.

— Поэтому в другую?

— Этот тоже началство приказал. Новый камера — хуже тот. Шестой камера — курорт бил!

По сравнению с новой прежняя действительно — курорт. Эта грязнее, вонючее и темнее. Но самое нехорошее — с большой решеткой, которую тельником не заткнешь. Значит, самое неприятное впереди. Еле высидел пять, а тут еще целых десять.

Мороз за окном не спадает. Затыкаю решетку всем нижним бельем. Его все равно не хватает. Холод рвется в щели, и изо рта идет пар.

Потянулись адские дни. С каждым днем все труднее вставать. В глазах темнеет, в голове шум. Утром, перед выходом на шмон, чтобы не упасть в коридоре, стою, прижавшись лбом к стене. Под самой решеткой она ледяная, и это помогает. Кости рук и ног все время ломит, и душит кашель. От круглосуточного холода нутро изводит боль. Потихоньку перестаю обращать внимание на клопов и прочую живность. Щетина на лице превращается в бороду. Руки и ноги чернеют от пыли. Грязный и обросший в этом смрадном бетонном коконе с каждым днем я все меньше похожу на человека.

Между тем скоро Новый год. По всему — проведу его в этих стенах. Одна радость — готовиться не надо — здесь на всем готовом. Утром спрашиваю начальника:

— На Новый год амнистии не бывает? Раньше могут выпустить?

— Если копита отбросишь, тот же день отсюда пай- дешь.

Ответ обнадеживающий.

Новогодняя ночь — как и все будничные. Карцер стоит на отшибе, поэтому тишина — звуки сюда не долетают.

Меж камерами ленивая перекличка.

— Начальник, когда 12 пробьет, крикни — хоть знать будем, что Новый год настал!..

— Начальник, подгони табачку в честь праздника!..

— Или заварочку!..

Из дежурки молчание.

— Начальник, амнистии уж не просим, так, по сигаретке на камеру раздай. Пачку всего, жалко, что ли?

Скрипит дверь дежурки, следом голос:

— На параша садись, кричи: тюрьма, тюрьма, дай сва- бода! Дай закурить, дай заварить! А-га-га!

И с грохотом захлопывается.

Боя курантов не будет. Запаха елки и апельсинов тоже.

— С Новым годом, братва!..

— В натуре, бля буду!..

Дежурный иногда в своей «козлодерке» громко говорит по телефону, и народ, видя, что тот занят, резко оживляется и начинает делиться новостями. Из них узнаю, что в камеру напротив поместили старого вора в законе по кличке Брильянт.