Сид Чаплин - День сардины

И мы засмеялись так, как не смеялись со времен улиток, но на этот раз все смеялись вместе… А это и есть семья.

И вот благодаря старине Гарри, который расхвалил меня управляющему, сказал, что я специалист по машинам, аварийный монтер и механик, каких поискать, я очутился на сардинной фабрике на месте моего приятеля Носаря, который вдруг ушел оттуда. Работенка незавидная, но все-таки лучше, чем стоять весь день на месте да нюхать запах рыбы и прованского масла. А впрочем, неизвестно еще, что лучше. Носишься сломя голову, и все равно от этого запаха не убежишь, едва выйдешь за ворота, как от тебя вонь идет во все стороны. Нет ничего вкусней бутерброда с маслом и хорошей сардинкой, но если ее кладут не на хлеб, а на человека, то все нутро переворачивается, и я понял почему Гарри любил ходить домой пешком, не спеша.

Как детишки из книжек, которые мы читали в воскресной школе у моей бабушки, я зажил по-новому, Я стал даже читать книги, настоящие серьезные книги вместо научной фантастики или детективов. Но, честно говоря, не очень-то преуспел в этом. У меня не было основы.

Я пробовал читать, положив рядом карманный словарь, и отыскивал в нем незнакомые слова, но часто не понимал даже объяснений или же быстро уставал, потому что больно уж часто надо было туда заглядывать. Раз мне пришлось отыскивать шесть слов подряд в одной-единственной фразе, и все равно я ничего не понял. Черт знает что, нигде нет ясности, и меньше всего ее в словах. Я долго не мог взять этого в толк.

И это была не единственная трудность. Я слишком много видел и пережил; не успел, так сказать, переварить свой опыт. Снаружи у меня никогда болячек не было, но внутри вскочили здоровенные нарывы, которые прорывались и извергались как вулканы. Меня нес ураган, как тонущего моряка, который ухватился за жалкий обломок судна и не уверен даже, стоит ли за него держаться.

В эти времена в моей жизни появилась только одна полезная вещь — ванная. Мы всегда бегали в уборную, ну ладно, в туалет, если так вам больше нравится, и умывались там над раковиной… а мылись раз в неделю в цинковой ванночке, сперва до пояса, потом ниже. Я вспомнил, как чудесно было лечь в ванну у Стеллы, и предложил устроить у нас ванную. Моя старуха и Гарри согласились; мы купили бракованную ванну, подержанную колонку, трубы и от начала до конца все сделали своими руками — колонку поставили за субботу и воскресенье, а потом, на досуге, установили и саму ванну. Старима Гарри был просто клад — когда я глядел на него, мне становилось стыдно.

— Не торопись, — говорил он, когда я, увлекшись, хотел все разом сделать, надеясь на авось, и мог испортить работу. Он все умел, у него были золотые руки. Если моя старуха плыла по течению, то он был хозяином своего времени, у него все так и кипело, так и спорилось. Время ему покорялось, и он стал в моих глазах настоящим героем.

Он был похож на матросов из «Шкипера» или «Скитальца»[10], которые за пять, а то и десять лет ничуть не старятся, но только он не старился в работе. К ходу времени он оставался равнодушным, старости не боялся и надеялся умереть легко и быстро. А я вот считал и до сих пор считаю каждую уходящую минуту. У меня есть часы, но они мне ни к чему, потому что я, не глядя, всегда знаю, который час. Время сочится, как вода сквозь щелку, или каплет будто по ночам из крана; я всегда его ощущаю, и это приводит меня в отчаянье.

А жизнь моя шла своим чередом. Вышло так, что первый, кого я увидел на фабрике, был Мик Келли. Он встретил меня дружелюбно, как ни в чем не бывало, и сразу объяснил почему:

— Если б не ты, гореть бы мне мильон лет в аду, — сказал он. Точь-в-точь таким же тоном, как говорят: «Если бы не ты, опоздать бы мне на автобус».

— Как это?

— Я убил бы гада.

— Брось.

— Нет, серьезно, — сказал он коротко. — Я знал, что он собирается меня избить, он всем про это трепался, а когда увидал его, случилась смешная штука… — Я ждал, а он сморщил свою козлиную морду. — Мы с ним местами поменялись, — сказал он. — Я тогда не хотел драку затевать, боялся, что наш священник рассердится, а потом — вот чудеса — я очутился в его шкуре. — Теперь уж я поморщился. — Ей-богу, — сказал он. — Я был уже не я, а он, и он же меня дубасил.

— Выходит, по-твоему, ты дубасил сам себя!

— Это бред, конечно, но именно так и было, — сказал он.

— Говоришь, вы местами поменялись?

— Вроде того, и все же я при этом оставался собой. Понимаешь? — Я ничего не мог понять. Он взмахнул кулаком. — Всякий раз, как я его бил по чем попало, не только кулаку больно было, но и то место болело, по которому я его бил. И мне это было приятно: ведь бил-то он, значит мне не о чем было беспокоиться. С ума сойти можно, но тут, благодарение мадонне, подоспел ты и прекратил это. Дьявол вселился в меня, и я убил бы его, верь моему слову.

Я смотрел на него с удивлением. Он утверждал, будто оказался сразу в двух телах, а с виду ничего не было заметно; и этот человек, с которым произошло такое чудо, будет все так же работать на фабрике, а когда-нибудь пошлет своего старика ко всем чертям и женится. Не знаю почему, но мне было обидно.

С дядей Джорджем мне так и не довелось больше потолковать. Видел я его довольно часто, иногда с тетей Мэри, иногда одного, он всегда шел, задрав нос, но вид у него был такой, будто он наложил полные штаны.

Изредка его имя мелькало в газетах, и моя старуха говорила:

— Когда-нибудь он большим человеком станет.

Но он не стал большим человеком и не станет никогда. Убеждать мою старуху было бесполезно, но если б это можно было, я сказал бы ей, что он, бедняга, и теперь сидит в тюрьме, приговорен пожизненно. И что хуже всего — сидит в одиночке.

Зато я встретился со стариком Джорджем Бзэком. В то время я уже целый век работал на сардинной фабрике, и мы давно уже поставили ванну, и история с Милдред тоже давно кончилась, и много времени прошло с той субботы, когда я ходил к бывшему дому Стеллы и увидел там объявление: «Дом продается». Собственно говоря, кончилась и та полоса моей жизни, о которой я рассказываю. Я снова взялся за чтение. Читал стихи Уитмена. Иногда попадался стих, который начинается со слов: «Из колыбели, вечно баюкавшей…» — и мне становилось грустно. Я был растревожен, места себе не находил, и меня раздражала тихая, довольная жизнь моей старухи и Гарри, которые наглядеться друг на друга не могли и только это и делали, когда им казалось, что я не вижу. А я страдал, потому что у меня самого ничего не было, и в таких случаях лучше всего для успокоения прошвырнуться по улице. Один раз я забрел в Элсвик, где жил бедняга Джордж. Я вышел на одну из тех длинных улиц, что ведут к Скотсвуд-роуд, — подъезды там всегда открыты настежь и лестницы голые, а там, где дом начал уже разрушаться, видны куски шифера.

Я услышал гудки пароходов и стал думать о Темзе, Хамбере, Гудуине, Копенгагене, Гамбурге, Бискайском заливе, Нью-Йорке, Новом Орлеане, мысе Горн. Я дошел уже почти до самой реки и только тогда понял, что невольно иду на зов гудков. Когда я вспоминал все эти манящие названия и сравнивал их с тем, что меня окружало, мне становилось тошно: грязная мостовая, всюду песок, туман, занесенный с моря, за восемь или девять миль, с примесью серы и пепла, — хуже, чем в аду; запущенные сады, земля затвердевшая, как асфальт; покосившиеся стены; грязные занавески, сквозь которые просвечивают лампы без абажуров, и всюду, как крысы ночью, шныряют чумазые дети.

И послушайте, какая мысль мне пришла. Говорят, иногда человек ходит по краю адской бездны. И в самом деле, подумать только, что у меня внутри? Вот где бездна, и я на ее краю: бедняжка Артур мечется, кричит, просится на волю; убийца, помешанный на сексуальной почве, лжец, лицемер, улыбающийся трус; ничтожество, гроша за душой нет, только и умеет, что других свиней от корыта отпихивать; или вор с каучуковым лицом, который слишком дрожит за свою шкуру, чтобы рискнуть. Вот около чего мы ходим. Встретимся в конце круга и подберем свою блевотину, ты у своего конца корыта, а я — у своего.

Я вышел на ровную прямую дорогу, которая вела к Блейдон Рейсис, и зашел в пивную; не потому, что хотел выпить, а потому, что мне нужно было как-то выбраться из этой тьмы. Там был бар в милю длиной и площадка для танцев. За стойкой стояла какая-то тетка, похожая на жабу, и, когда я подошел к ней, десяток глаз уперлись, как пистолеты, мне в спину. Кое-как совладав со своим голосом, я с перепугу спросил шотландского эля, хотя нацелился на смесь простого пива с имбирным. Барменша сурово посмотрела на меня, но эля налила; обручальное кольцо у нее почти вросло в палец. Я стал пить, поглядывая назад через плечо. За средним столиком две бабушки, у которых никогда не было внуков, с полным знанием дела толковали про выкидыши и аборты, и одна рассказывала, как ее товарке не повезло — одна девчонка, умирая, ее выдала.