Аркадий Макаров - Парковая зона

Метелкин отошел в сторону, всем своим видом показывая, мол, теперь ваша очередь, ребята!

«Санитары», переглянувшись, подхватили с двух концов осевший грузный мешок, подтащили к адову проему и, качнув пару раз, закинули в преисподнюю. Оставшись в одном камуфляже, туда же, в сатанинское пламя, швырнули и свои больничные халаты.

Из проема котла, из самого жерла, сразу же повалил, пластаясь по котельной, тяжелый, смердящий, тошнотворный дым.

Иван быстро поставил на место взрывной клапан и накинул гайки. Зловоние прекратилось. Всё.

Метелкин размотал с лица обвисшее полотенце, не расстегивая, через голову стянул ватник и брезгливо бросил его под ноги.

Дальнейшее он делал уже спокойнее: разжег запальник, сунул его в смотровое оконце топки и на всю мощь открыл газовую задвижку.

Пламя, ударившись в кирпичную шамотную горку, пружинистой реактивной струей зарокотало, загудело, запело поминальную песню, то ли по мусульманскому закону, то ли по иудейскому обычаю. Религиозную принадлежность сгорающего в пламени никто не знал…

Иван видел, как в ячеистой кирпичной кладке, в огненном вихре что-то завозилось, заголосило, и Метелкин, испугавшись увиденного, отпрянул от окошка. Да, теперь уже все! Окончательно! Весь кошмар сегодняшнего дня остался там, в газовом огне топки.

Иван Захарович долго мыл руки в умывальнике, намыливал их снова и снова, смывая тугой струей желтую прогорклую пену – мыло было хозяйственным, с повышенной концентрацией щелочи, и вскоре ладони его стали белыми и скользкими, какие бывают у прачек и посудомоек.

Побрезговав полотенцем, Иван выпустил из-под брюк рубашку и тщательно вытер жесткой джинсовой тканью руки.

Амбец! Метелки направился в свою служебную комнату, не оборачиваясь и не обращая внимания на «санитаров» в армейском камуфляже, только что отправивших в адово вертище то, что еще вчера считалось человеком.

Наверное, забыл человек тот в базарном азарте себя и заповедь Божью.

«И аз воздам!» – говорится в Писании…

Иван Захарович Метелкин, волею случая став соучастником преступления, сидел за столом, на своем обычном месте, уперев спаренные кулаки в подбородок. Глаза смотрели в окно. В ночь. В пустоту.

За черными делами время пролетело быстро, зачеркнув еще один день в его судьбе. Боевики, как мысленно называл «санитаров» Иван, ангелы смерти, присланные сюда «большими мужиками», теми же вчерашними «небожителями», сделали все профессионально, по-сатанински. Не дозовешься, не докричишься. Конец всему.

– Плати за работу, человек!

Метелкин, не поднимая на голос головы, отмахнул на край стола барсетку – злополучный кожаный кошель того, кто сейчас становился золой в газовом пламени котла.

– Ну, смотри! – почему-то угрюмо произнес один, пряча себе под камуфляж пузанчик с проклятыми долларами и документами.

«А документы зачем?» – хотел было сказать Иван, да вовремя опомнился. Таким ребятам обычно вопросов не задают.

В два захода прямо из горла они опорожнили стоящую на столе бутылку элитного коньяка, чуть-чуть похрустели сухариками и, не прощаясь, направились к выходу. Правда, один, крутанув головой, повторил предупреждающе:

– Ну, смо-три!

Сработала защелка, дверь пружинисто дернулась, и вот уже за окном мягко заурчала заведенная машина. По стеклу пробежали световые сполохи и сгинули.

Вот теперь по-настоящему – все!

Глаза Ивана Захаровича всасывали черноту ночи, и эта чернота пропитывала самые закоулки души.

От ужаса содеянного сердце Метелкина, зажатое в клещах тоски, казалось, замерло и не хотело толкать кровь, продлевая бестолковую жизнь в бестолковое, отчаянное время.

«Если нет бога, то все дозволено», – вспомнилась Ивану мрачная фраза из школьного сочинения по Достоевскому. Давно это было. Так давно, что само слово «Бог» писалось с прописной буквы, показывая незначительность сущности. Но теперь другое время, и «Бог» пишется с заглавной буквы, а Зверь рыскает повсюду, и все дозволено.

Распласталась жизнь Ивана Метелкина, развалилась надвое, и не будет ему покоя до скончания века. А за стеной, там, в глубине топки, упругое пламя уже ворошило пепел, выдувая его в трубу.

Из ничего, из пустоты, из закоулка пространства вдруг возникла, материализовалась Верка – кошмар всей его оставшейся жизни. Казалось, хуже этого уже никогда не будет. Да не дано человеку ничего разуметь наперед.

– Вань, что ты? Что ты, Ваня? – всхлипнула Вера Павловна, наклоняясь и придавливая Метелкина мягкой грудью.

– Да пошла ты на х…! – грязно выругался Иван и, отмахнувшись от нее в дверях, вышел вон.

На улице было морозно и тихо, как бывает в раннем апреле, и мороз этот не холодил, а, казалось, подогревал ночь, уже чувствуя свое бессилие.

За рекой багряная, огромная, ни на что не похожая луна медленно вставала над пригородным лесом, и тлеющий свет ее придавал ночи оттенок крепко заваренного чая, и, как рафинад, таял в ней дворец братьев Евсеевых.

Таинственно и льдисто высвечивала мертвая вода канала, на берегу которого в парковой зоне высился дворец, сотню лет назад построенный внуками моршанского крепостного, и во дворе было все спокойно.

И в спортивно-оздоровительном комплексе, залицензированном в соответствующем комитете при городской Администрации на имя Веры Павловны Плешаковой, тоже было все спокойно.

Только ровно и напряженно гудели газовые горелки. По всем корпусам санаторных строений тихо разливалось умиротворяющее тепло.

Парковая зона жила своей жизнью.

А там, за оградой парка, за темной пропастью канала, рвалось, ревело и клокотало русское половодье. Черная вода, прорвавшись сквозь открытые затворы плотины, осела, опустив еще не растаявший ледяной панцирь, и теперь шла по основному руслу реки, унося за собой выплывающую из-за леса луну. Она то ныряла, то выныривала в протоке большой красноперой рыбиной, метала и никак не могла выметать до конца желтые зерна икры.

Природа смывала всю нечисть мира, освобождая его для нового пришествия весны. Но, казалось, время остановилось, и весна споткнулась о высокий берег и отпрянула туда, к пригородному лесу.

Когда луна поднялась достаточно высоко и стала похожа на бьющий среди звездной россыпи песчинок неистощимый родник света, из обращенного к парку высокого круглого слухового окна дома Евсеевых бесшумно, как тень от облака, соскользнула птица-филин – крылатая метафора ночи. Мягкие, как опахала, крылья ее, не задев ни одной веточки на дереве под окном, опираясь о пустоту воздуха, вынесли хищницу на открытое пространство.

Инстинкт позвал ее из глухоты захламленного чердака на простор, на вольную волю. Апрельское движение соков ощутила и она, томимая этим движением.

И вот уже странное лохматое навершие на электрическом столбе, освещающем парковую зону, закрутило головой-локатором во все стороны, еще не зная, что предпринять.

А в это время внизу, из промозглого подвала, сирого и мерзкого подполья, мягким плюшевым комочком прошмыгнул в пожухлую траву сбежавший прошлым летом из домашнего благополучия ручной хомячок.

Там, в своей позапрошлой жизни, где было тепло и сухо, он был веселой забавой маленькой девочки, и часто, наигравшись, засыпал в ее ласковых и мягких ладонях, и ему было хорошо. Но любопытство сгубило его счастливую жизнь.

Слишком много соблазнов в открытом окне, и он скатился туда, наслаждаясь солнцем и волей. Но дожди и холодное дыхание осени выстудили и обезобразили его живое пространство. Долго метался он в поисках девочки, пока не оказался в темном подвале санаторного дома, где по сравнению с улицей было не так зябко. Свернувшись в пушистый узелок, он благополучно проспал суровую зиму, пока беспокойные весенние соки не вернули его к жизни, разбудив непреодолимое чувство голода.

И вот теперь голод гнал юркую плюшевую игрушку на запах пищи. Запах, нестерпимый и сладостный, исходил от мусорного бака, заваленного всяческими отбросами с кухни. Быстрее туда, в головокружительное блаженство насыщения!

Голод гнал зверька, и с каждым движением он, этот голод, становился все нестерпимее и острее. Вот сейчас, совсем скоро, прекратятся болезненные конвульсии пустого желудка.

Приманчивая пища рядом, только успеть схватить, укусить, насытиться…

Но этот зверек, подвижный, как ртуть, и стремительный, как желание, ошибся. Что-то чужое, зловещее накрыло его с головой, сотни раскаленных игл вонзились в его тело, раздирая внутренности.

Биолокатор ночной хищницы точно указал на цель, и пара взмахов крыльев решила все.

Тяжело, как бы нехотя, оторвавшись от земли, удачливая птица направилась обратно к слуховому окну, в свое привычное гнездовье, но то ли добыча была неподходящей, то ли птица была не голодна, она на лету выронила из когтистых лап израненную жертву и, сделав прощальный круг, скрылась в густой старой ели, подальше от слепящего ее лунного света.