Иржи Грошек - Большая реставрация обеда

Ответ: Литературное творчество – это художественное верчение на заднем месте. И если стимулировать его алкоголем, то можно запросто свалиться со стула… Я не пишу даже после кружки пива, не редактирую и не строю литературных планов. То есть алкоголь не совместим с моим творчеством, которое построено, простите за самонадеянность, на трезвом расчете. Я всегда пытаюсь создать некую литературную конструкцию. Вычерчиваю схему построения романа и, как бобер, «перегрызаю» текст на бревнышки. К примеру, из «Реставрации обеда» у меня получилась «хатка»… А вдохновения у меня нет, и поэтому мне не надо «разогреваться» спиртными напитками. Другое дело, что время от времени я изучаю – как алкоголь усваивается моим организмом. Что, безусловно, тормозит другие творческие процессы…

В четырнадцать лет я решил озвучить свое чувство ритма, чтобы не петь хором. Ведь, находясь в подобном обществе, ты не можешь стоять с отсутствующим видом без соответствующей справки, как у Иоганна Мошки. И либо должен голосить вместе со всеми, либо аккомпанировать. Иначе к тебе появляется масса вопросов от компетентных организаций…

Чувству ритма я отдавался, играя на ударной установке. Петь на родном языке не решался, дабы не ляпнуть про священный помидор чего-нибудь лишнего. А престарелый капельмейстер изображал в нашем ансамбле недостающие духовые инструменты. «Кам тугезааа!!!» – орали мы что в микрофон, что без микрофона, и капельмейстер в определенный момент делал «ффшшших!» – на аккордеоне, мастерски раздувая меха. «Там-та-та-тааам! Ффшшших! Там-та-та-тааам! Ффшшших!»

В двадцать два года я поступил на работу в научно-исследовательский институт в качестве подопытного кролика. На мне отрабатывалась важная народно-хозяйственная программа – насколько мартышкин труд облагораживает человека. Опыты проводились в режиме повышенной секретности, для соблюдения «ноу-хау». Поэтому вместе с другими «кроликами» я пил, нецензурно выражался и ничего практически не делал, дабы ввести посторонние государства в заблуждение по поводу интенсивного строительста социализма в отдельно проклятой стране…

Первое, что бросилось мне в глаза, – это многочисленные лакуны, отмеченные квадратными скобками – []. И либо здесь текст был безвозвратно утрачен, либо он подвергся уничтожительной критике, скорее всего средневековых переписчиков. Не знаю – с каким умыслом отсутствовали эти фрагменты. Поскольку приглашенные на следущий уикенд гости кажутся всегда интереснее, чем чавкающие сегодня перед тобой болваны. Вдобавок мои фантазии по поводу загадочной дамы, которая не пожелала со мной отобедать и повеселиться, простираются намного дальше картинки, когда дама уже «нахрюкалась» и дрыхнет…

Исследуя «Сатирикон» далее, я осмелел и пришел к выводу, что, невзирая на многочисленные сцены любовного содержания, текст романа абсолютно не эротичен, поскольку осмеянная связь даже чижика с пыжиком не побуждает на аналогичные извращения. То есть любая лакуна – это предмет изучения критика на предмет его патологии. А для подобных умозаключений у меня нет ни опыта, ни времени, ни квалификации…

Обширные комментарии, между прочим, неизменно отсылали меня домой, в объятия Морфея. Такие гомосексуальные направления меня не устраивали. И, продолжая индифферентно рассматривать книгу, я выделил для себя схолию, с которой не прочь был и переспать. Данное пояснение относилось к главе LXXXIX, где пелось о крахе Трои. А на эту же тему была написана и поэма Нерона, как указывалось в «Анналах» Тацита…

И спустя полтора века просвещенные бенедиктинские монахи обнаружили экземпляр за подписью Петрония. Аларих не растерзал его, как бобик тряпку; он не сгинул в руинах империи; его не уничтожил великий римский пожар шестьдесят четвертого года, великий римский пожар семидесятого года, великий римский пожар семьдесят третьего года и еще девять римских пожаров, которые потушили двенадцать брандмейстеров…

[В тысяча девятьсот девяносто девятом году я познакомился с человеком, которого не устраивала собственная жизнь. Представился он как господин N, но не собирался с этим мириться. Его разногласия с судьбой были скорее всего эстетического характера. Когда в зрелые годы вдруг обнаруживается, что прожитая до половины жизнь не соответствует ни сущности, ни формам прекрасного. Да что там говорить – «прекрасного», когда не видится ничего более-менее сносного… Словно съел за завтраком гадость, которая отрыгается еще в обед, и оттого на любую пищу не можешь взирать без содрогания. Или время меняет стилистику божьих тварей, и вот уже ты не в состоянии излагать события последовательно, а тычешься, как щенок, в разные сиськи. Не соображая, что сука-жизнь все равно одна…

Словом, ничего аморального, с точки зрения уголовного права, этот господин не совершил. И даже десять библейских заповедей не нарушил, кроме – «не прелюбодействуй» и «не возжелай жену ближнего своего». Да и то не так часто, как хотелось… А вдобавок господин N никого не винил в том, что собственная жизнь казалась ему отвратительной. Только хотел от нее избавиться… Но не от будущей, а от прежней, и поэтому совсем не стремился покончить жизнь самоубийством…

«Хорошо бы мне быть писателем, – думал господин N, – да невозможно». Поскольку всякий толковый автор существует в двух измерениях – в обычной жизни и на страницах романа, которые рознятся как блондинка с брюнеткой, как самолет с подводной лодкой, как фартук с ширинкой. А то, что прекрасные стилисты – отъявленные негодяи, давно уж доказано. К тому же писатель – это, как правило, псевдоним, что, собственно, и заменяет этой сволочи фамилию…

Но, к сожалению, господин N не был ни автором, ни писателем, ни стилистом. И даже не ощущал, чем эти трое отличаются друг-друг-от-друга…

Тогда господин N безо всякого на то права придумал себе псевдоним «Йиржи Геллер» и стал размышлять, как ему жить дальше. Потому что с момента рождения и до сих пор [] образовалась лакуна, то есть пробел в тексте. А наряду с подобным несчастьем отсутствовал и сам текст, который обычно сопровождает писателя, как бобик – бобика. Как тузик – тузика. Как Йиржи – Геллера…

И вот в одно негативное утро, когда все на улице выглядит черно-белым, приехал господин N в Прагу и вечером познакомился с Вендулкой. Почти случайно, потому что Вендулка подыскивала богатого господина D, но была согласна и на N, поскольку сдавала в аренду не себя, а квартиру. Для этого предприимчивая девушка изобрела новый вид ретрорекламы. Ибо жеманные образы поражают мужчину в «десятку». Или – в «тысячу». Долларов, тугриков, фунтов. Тогда ему хочется флирта в жанрах рококо и барокко, а не постельных отношений в стиле хард-рок. О, эти романтические желания, за которые приходится платить в десять раз больше, чем пользуешься…

Вендулка растиражировала себя в образе «Крошки Фифи» с «лучшими воспоминаниями». И некоторые из ее подружек поступили аналогично, правда с разными целями. Кого-то интересовала мишень под названием «блуждающий кабан», кто-то просто заигрывал с молодым фотографом. Все это были подделки, но пользовались неизменным успехом у мужчин. Вот и господин N как праздный турист купил «ретроспективную» фотографию с Вендулкой и прибыл по адресу «Спальна улица, дом четырнадцать», дабы запечатлеть себя на этом «историческом» месте. Далее все было делом фототехники… Вендулка увидела из окна, как господин щелкает аппаратами возле дома четырнадцать, и затащила его в свой «музей», ибо других достопримечательностей на улице Спальна отродясь не было…

Итак, господину N понравилась Вендулкина квартира, как и сама девушка, которая в целях экономии не горела желанием выплачивать налог с аренды. Поэтому сразу же предложила господину N считаться для окружающих «дядюшкой», поскольку на другие родственные связи ни мордой, ни возрастом он не подходил… Наш господин охотно принял Вендулкино предложение, как лестное. И разумное, поелику тоже не всегда платил налоги. Тем более что такое скоропостижное обретение родственницы навело его на определенную мысль… И для начала он в первый раз отрекомендовался Йиржи Геллером. После чего стал арендовать Вендулкину квартиру, имея в виду эту мысль как весьма перспективную.

Вскоре по адресу «Спальна улица, дом четырнадцать» прибыл и Густав Шкрета. Наш господин ошарашил его странными желаниями, но компенсировал это удивление своими возможностями. И Густав Шкрета за «энную» сумму согласился подобрать господину N новых фотографических родственников. Что, в общем-то, смахивало на коллекционирование. С Анитой и Янкой филокартист поддерживал, скажем, периодические отношения; с писателем он познакомился в пивнице «У старого Эдгара»; Вендулку предоставил господин N; а сам Густав Шкрета рассматривал себя в зеркале почти что ежедневно. И если не принимать в расчет «театрального фашиста» – чем не родственники?!