Виктор Ерофеев - Хороший Сталин

— Давай издадим альманах на Западе, — откликнулся Аксенов.

— Нет. Издадим его здесь, — настоял я.

В Переделкино, на холодной террасе давно не ремонтированного Дома творчества, я привлек к составлению альманаха «высоколобого» автора романа «Пушкинский дом» Андрея Битова. Мы с ним дружили. Он считал меня Ломоносовым наоборот. Третьим соблазненным стал мой сверстник, сибиряк Евгений Попов, чей прозаический дебют в «Новом мире» в 1976 году обратил на себя внимание. Мы познакомились с Поповым в том же году в Переделкино на совещании молодых прозаиков и подружились, скорее всего, потому, что мы не похожи друг на друга. Когда я сказал ему об идее альманаха на ваганьковской квартире, Попов, ничего не говоря, обнял меня почти что по-евангельски. Затем, уже по рекомендации Аксенова, к нам присоединился абхазский Фолкнер с общероссийским именем — Фазиль Искандер. Это было ядро заговора, команда сильная, и дело закрутилось.

В течение 1978 года мы собрали «толстый» сборник: более двадцати авторов четырех поколений, случайных нет: каждый, от поэта Семена Липкина, замеченного еще Горьким, до юного ленинградского прозаика Петра Кожевникова, был по-своему талантлив. «Метрополь» не стал манифестом какой-либо школы (как это обычно бывало с литературными альманахами в России); мы спонтанно развили идею эстетического плюрализма. Это было больше, чем эстетическое новшество, — это был намек на будущее. В «метропольских» произведениях возник растабуированный образ России, с ее религиозными поисками, сексуальными катастрофами, пьяными драками, шальным юмором, национальными распрями, разнородным интеллектуальным потенциалом, задымившейся, как колесо, ментальностью, новейшим art risqué и традиционной ригористской эстетикой. Это был формирующийся модуль России, напряженно стремящейся к самопознанию.

Состоятельные либералы-автолюбители курили на наших конспиративных сходках труднодоступные в те годы американские сигареты; бедные диссиденты дымили вонючие советские папиросы. Возникали дискуссии. Ядовито спорили между собой поэтессы: кумир молодежи, покоритель стадионов Белла Ахмадулина и очень камерная Инна Лиснянская. Некоторых мы с собой не взяли, вроде к тому времени заигравшегося с властями Евтушенко. Кое-кто забрал рукопись назад. Романист Юрий Трифонов объяснил это тем, что ему лучше бороться с цензурой своими книгами, поэт Булат Окуджава — что он единственный среди нас член партии. Людмила Петрушевская тоже поостереглась. Звонил в дверь (первый этаж, налево от лифта, квартира покойной Евгении Семеновны Гинзбург — штаб конспирации) самый популярный в стране автор «Метрополя» Владимир Высоцкий (с птичьего полета: советский аналог Боба Дилана), на вопрос «кто там?» отзывался:

— Здесь делают фальшивые деньги?

Количество знаменитостей нарастало. Высоцкий сочинил забавную песенку о «Метрополе» и его «закаперщиках» и как-то, поставив ногу на стул, улыбчиво вспоминая новорожденные слова, спел ее нам под гитару (песня не сохранилась). Мы хохотали, понимая, что получим за свое дело по зубам, но, что власть совсем озвереет, не предполагали.

У «Метрополя» было много помощников-невидимок. Они печатали на машинке отобранные тексты, занимались корректурой. Нужно было наклеить на ватман 12 000 машинописных страниц, учитывая наш символический тираж — двенадцать экземпляров, впоследствии зачитанных до дыр, о чем сужу по собственному экземпляру. Куда делись эти двенадцать литературных стульев? — вопрос к литературной археологии. Как выглядел «Метрополь» в своем первозданном виде? На каждом листе — по четыре машинописные страницы. Макет разработал Давид Боровский из Театра на Таганке. Похоже на зеленоватую могильную плиту. Другой театральный художник, Борис Мессерер, придумал фронтиспис и фирменную марку — старомодный граммофон с «плюралистическими» раструбами. Сначала хотели наклеить фотографии авторов. Горенштейн заранее принес две: анфас и профиль. Но потом поняли, что при перелистывании страниц они быстро отклеятся, и отказались.

Собрав альманах в виде рукописной книги, мы собирались официально передать его властям для типографского издания в СССР и за границей. См. в предисловии: «Может быть издан типографическим способом только в данном составе. Никакие добавления и купюры не разрешаются». Это требование особенно взбесило наших оппонентов.

Позже нас обвиняли, что мы задумали «Метрополь» с тем, чтобы нелегально опубликовать его на Западе. Фактически неверно. Мы тайно договорились со знакомыми французскими и американскими дипломатами вывезти альманах за границу, но не для того, чтобы печатать, а на сохранение — оказались предусмотрительными. «Французский» экземпляр, переданный мною из багажника моих зеленых «Жигулей» в багажник «рено» в переулке возле Нового Арбата, увез в Париж тихий знаток православия, Ив Аман, атташе французского посольства, взяв его с собой в Шереметьево в матерчатой сумке с длинными ручками. «Американский» экземпляр был передан советнику по культуре посольства США в Москве Рею Бенсону, моему будущему другу, живущему теперь в отставке в Миддлбери, штат Вермонт.

Акт «противозаконной», если не сказать «преступной» (с точки зрения советского закона) передачи Рею состоялся в один из самых холодных январских дней в истории России. Термометр показывал минус 40 по Цельсию. Московские улицы были пусты — большинство автомобилей замерзли. Рей немедленно понял значение «бомбы». Хитро улыбнувшись и весело шмыгнув простуженным носом, он после обеда взял ее под мышку и унес из аксеновской дачи на Красной Пахре по глубокому снегу в свою дипломатическую машину. На следующий день в секретной комнате посольства США он доложил послу, и тот, ни слова не говоря, утвердительно щелкнул пальцами — давай! Альманах улетел в Вашингтон с дипломатической почтой.

Задумали так: устраиваем вернисаж «Метрополя», знакомим с ним публику. Сняли кафе «Ритм» возле той самой Миусской площади, где перед войной учились мои родители и где они зарегистрировали брак. На свой праздник, согласовав довольно броское угощение (калачи с красной икрой и шампанское), пригласили человек триста: советских и западных журналистов, режиссеров, актеров, певцов, космонавтов, иностранных дипломатов. По советским временам, это была большая «провокация». Дальше началась детективная история.

КГБ отреагировал по-военному: его сотрудники оцепили квартал, заняли места в телефонах-автоматах, кафе закрыли и опечатали с помощью врачей из санэпидемстанции по фиктивной причине обнаружения в нем тараканов, на дверь повесили табличку: «Санитарный день», а нас стали таскать на допросы в Союз писателей, куда мы предварительно отдали один экземпляр для ознакомления.

Звонок в дверь моей квартиры на Ленинском проспекте. Нарочный. Распишитесь в получении. Повестка: вам предлагается явиться… в случае неявки… 20 января 1979 года состоялся экстренный секретариат вместе с парткомом, на который были вызваны пять составителей. Все заранее срежиссировано. Вставал один деятель за другим, возмущались, пугали. Кто-то даже всплакнул от ненависти. Около пятидесяти верных советских писателей, прочитавших по очереди альманах, запершись на ключ в комнате ЦДЛ (выходили, прочитав — качали головами), нам кричали в лицо, что мы пособники западных спецслужб, «литературные власовцы», которых надо поставить не то к стенке, не то лицом к народу. Все было так мерзко, так подло, что нам ничего не оставалось, как вести себя «героически». Сидя вдоль стены в большой красивой комнате с элементами неоготики начала XX века, где когда-то заседали московские масоны, мы представляли собой живую картину антисоциалистического реализма, написанную маслом, грубыми взволнованными мазками. Странно, что еще не нашлось нового Репина, чтобы ее действительно написать. Или, может быть, Репина плюс Сальвадора Дали. Закрывая глаза спустя 25 лег после этого вечера, я вижу, как осенние мухи садятся нам на лица, где-то в задних рядах темнеют партийные инструкторы городского комитета партии, неясно мерцают посланники КГБ. Недоуменно тараща глаза, Искандер вдруг неожиданно резко сказал о том, что в своей стране мы живем, как под оккупацией. Я вижу тут же вагон московского метро, в котором Попов, к изумлению вечерних пассажиров, отрывает пуговицы на своей белой рубашке и в доказательство любви к какой-то случайной американке, увязавшейся за нами, счастливо глотает их одну за другой, как таблетки. Но в тот день Попов не глотал свои пуговицы. На него, сибирского хулигана с вечно подбитым глазом, особенно разозлились за то, что он протоколировал прокурорские выступления писателей. Аксенов назвал Союз писателей детским садом усиленного режима. Длинноволосый, с вытянутым, прозрачным лицом (похоже, уже из коллекции Нестерова), я объявил, что наш альманах — это прорыв.