Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

И хотя ежедневно торговец временем участвовал в сотне всевозможных дел, казалось, с особым вниманием он следит именно за Дивной и Богданом. То ли потому, что Богдан похитил у него повесть о Дивне (бывает, что в крошечной на вид повести кроется богатство, которого хватит на несколько столетий), то ли потому, что он не желал допустить, чтобы хоть кто-то ему воспротивился (а потом повсюду разнесется, что, оказывается, все-таки можно избежать головокружительного водоворота), то ли потому, что чувствовал, что они видят его насквозь (а это могло бы помешать во многих перспективных сделках, да и вообще зачем кому-то знать о нем правду) – во всяком случае, он, похоже, постоянно подстерегал их, словно из тысяч и тысяч других выбрал как раз их судьбы.

– Ну, пожалуй, достаточно! Пойду посмотрю, есть ли где птица для моей души! – Господин Исидор поставил точку на всяком упоминании о торговце в будущем и надел соломенную шляпу.

Чтобы держаться как можно дальше от назойливого преследователя и всего того, что он затевает, Дивна теперь переживала свою беременность исключительно во сне. Для надежности, на тот случай, если вдруг все откроется, она тщательно нанесла себе на живот спиралеобразную надпись, извивавшуюся от пупка, состоявшую из древних молитвенных словес и сделанную чернилами из шишек и черники. Слова, сколь они ни хрупки, все же могут выстроить один из немногих лабиринтов, в которых зло по-прежнему ориентируется с трудом и в котором оно может, пусть даже ненадолго, заблудиться.

Когда под сердцем Дивны зародилась новая жизнь, к ней в сон пришли три приемных отца Богдана защищать ее от ночных кошмаров. Старательный изограф Димитрий, резчик мрамора Петар и дьяк Макарий принесли с собой не только все свои знания, но и белый камень, лежавший в основании здания из сна Богдана. Тот дворец, который они возводили там все предыдущие годы и у которого каждый следующий этаж был шире предыдущего, пустил ростки в свод снящегося, поэтому маленький белый фундамент был ему больше не нужен. Приемные отцы намеревались с самых первых дней воспитывать новорожденного в соответствии со своими знаниями и умениями, а белый камень использовать так же – построить и ему удивительный дом, расширяющийся кверху. Белого коня они оставили в старом сне, чтобы он искрами подков (из неиссякаемого лунного света с битинийских полей) разгонял стаи тьмиц и охранял от мрака дом для Богдана или каких-нибудь путников, которые захотят найти в нем приют.

Немного растерянный, как это обычно и бывает у мужчин в период ожидания потомства, будущий отец усердно занимался явью. Боясь, как бы не получилось, что в сгущающейся тьме не останется ни одного места, откуда можно увидеть рассвет, Богдан с раннего утра выправлял в доме окна. Потом, оберегая Дивну от тяжестей, брал на себя повседневность во всех ее многочисленных проявлениях. А на предвечерние часы, на время отдыха, раздобывал повести, которые сопротивлялись уже сложившейся смене исторических событий.

Однако с каждым днем любое из этих дел стало требовать все больших усилий. Искривленных окон было уже столько, что он один не мог справиться с их выравниванием.

– Мы напишем на тебя жалобу! – грозились соседи. – Нарушаешь порядок, из-за тебя нельзя по-человечески отдохнуть!

– Разве вы не видите, разве теперь не стало для вас очевидно, как плохо вставлены окна?! – оправдывался Богдан.

– А что можем сделать мы, простые люди?! – удивлялись одни.

– Не наше дело соваться во все это! – отвергали его вмешательство другие.

– Смотри! Вон там ты уже испортил фасад! – третьи указывали на трещины и отвалившуюся штукатурку.

– Рядом с искривленными окнами мы и сами становимся кривыми, – убеждал их Богдан.

– Не беспокойся! Выдумывай для себя, что хочешь, а нас оставь в покое! – Обычно разговор кончался тем, что все единодушно поворачивались к нему спиной.

Тяжесть повседневности увеличивалась. Люди тащили на себе все более тяжелый груз, перемещая его туда-сюда, туда-сюда, но в основном по кругу. Просто невероятно, сколько может взвалить на свои плечи человек. Сначала он, конечно, падает духом, когда видит, что нет больше вольготной жизни. Но потом оказывается, что он в состоянии нести бремя любых, еще вчера немыслимых потерь, даже таких, как потеря собственной души. Видимо, если один раз сломить некую особую силу, присущую человеку, то потом он позволяет кому угодно навьючивать на себя любые тяжести до скончания века.

На противоположном от тяжести исчезновения конце находилась непереносимая легкость приумножения иллюзий. Уже давно Богдан отказался искать ответ на вопрос: кто способствовал всему этому в самой большой степени? Впрочем, неужели сейчас это еще было важно? Нужно было попытаться хотя бы сохранить нить повести с Дивной и с самим собой.

А нить? Эта нить повести становилась все тоньше. Возникала угроза, что она может совсем прерваться. И молчаливость, и болтливость многих как раз свидетельствовали о том, насколько это реально. То и дело какое-нибудь слово, распятое между своим полным и пустым значением, разрывалось на части. (Когда лопается слово, в воздухе раздается звук лопнувшей струны, и если ею кого-то задевает, то он даже не понимает, что это было, только на лбу, щеке или сердце появляется кроваво-синяя печать.) Как бы то ни было, но повести распарывались по швам и рвались, жизнь все меньше и меньше состояла из повествования, а все больше и больше походила на горку сухих, бесплодных коконов, которые намотал водоворот исторических событий.

И коль скоро Богдан ничего другого делать не мог, он решил заняться составлением повести. Для каждого слова есть свое перо, он хорошо помнил этот урок из детства. Только написанное своим пером слово имеет всю полноту значения. Богдан перебирал воспоминания: «небо» пишут легким касанием летного пера взрослого ястреба, «трава» – пером с брюшка скворца, «море» – пером альбатроса…

Чомга

Камышовка

Клювач

Свиристель

Ласточка обыкновенная

Тетерев

Малая белая цапля

Грач

Выпь

Клест

Пустельга

Баклан

Большой крохаль

Горлица

Колпица

Галка альпийская

Коноплянка

Лебедь горбатый

Знание мира птиц приносило большую пользу. А и сами птицы, казалось, хорошо знали Богдана, оставляли ему свои перья на подоконнике, на скамейках парка, на площадях и перекрестках, на растениях вдоль берега реки, на нижних краях неба, повсюду, стоило руку протянуть… Дело в том, что перо пойманной или убитой птицы не стоит ничего, оно не имеет никаких особых свойств, иногда даже обладает обратным действием. Нужно, чтобы определенное перо птица отдала добровольно. И кроме того, конечно же, необходимо, чтобы в бестолковой круговерти всякой всячины тот, кому это перо предназначено, сумел его узнать.

Лебедь желтоклювый

Кряква

Дрозд ржавокрылый

Утка-нырок

Чирок-свистунок

Трясогузка белая

Куропатка серая

Лысуха черная

Веретенник

Птица-щеголь

Дрофа

Курица домашняя

Ходульник

Уже спустя несколько недель у Богдана в распоряжении было несколько сотен разных перьев. Однако дальше сбор пошел гораздо медленнее – кто-то подсовывал ему перышки, достойные украсить шляпки модниц, в то время как нужные ему, настоящие, прятались в самых невероятных местах, за некоторыми перьями-пушинками приходилось с риском для жизни высовываться из окна, залезать на высокие деревья, забираться по колено в болота, целыми днями пропадать в лесу, а чтобы заполучить перо жар-птицы, пришлось пройти по смертельно опасной узкой тропе между сном и явью. Кроме того, неожиданно разбушевавшийся ветер уничтожил результаты его многонедельных трудов. Десять тысяч видов птиц и, соответственно, столько же слов было совершенно недостижимым количеством. Но разве смысл существования с самого Сотворения не кроется как раз в самых недоступных областях?

Горихвостка

Попугай

Сойка

Болотная курочка

Зуек

Ржанка

Зарянка

Птица-фаэтон

Черноголовая чайка

Луговая тиркушка

Желтая трясогузка

Славка-завирушка

Щегол

Золотая иволга

Стоило игумену Григорию открыть окна, как началась борьба света и тьмы. Огонь, который развели внизу осаждавшие, произвел такой огромный мрак, что старейшина монастыря засомневался, наступил ли рассвет в этот день вообще где-нибудь. Первый мрак, тот самый, который вылез несколько дней назад, сейчас сгустился до твердости камня. Так бывает, а преподобному случалось видеть это раньше через окно, смотрящее вдаль, когда над какой-нибудь горой развязывается узел дольнего света. Бушуют пламенные реки, ад изрыгает свое огнедышащее смрадное содержимое, а потом раскаленная грязь успокаивается, начинает образовываться корка, а затем все отвердевает и превращается в черные скалы, где еще долго не может прорасти и тончайшая травинка жизни.