Марио Варгас Льоса - Тетради дона Ригоберто

Обними же аспида как мужа своего, возлюбленная минога.

— И все-таки устроить пикник было не такой уж плохой идеей, — широко улыбаясь, проговорил дон Ригоберто. — Все это помогло нам понять: дома лучше, чем где бы то ни было. И уж точно лучше, чем за городом.

Донья Лукреция и Фончито рассмеялись, улыбнулась даже Хустиниана, раскладывавшая по тарелкам бутерброды с курятиной, помидорами, яйцами и авокадо — все, до чего по причине злосчастного пикника сократился ланч.

— Теперь я понимаю, что такое позитивное мышление, дорогой, — похвалила мужа донья Лукреция. — И конструктивный подход.

— И хорошая мина при плохой игре, — встрял Фончито. — Браво, папа!

— Сегодня никто и ничто не помешает моему счастью, — заявил дон Ригоберто, выбирая себе бутерброд. — Даже этот пикник, будь он неладен. Сегодня даже атомный взрыв не испортит мне настроения. Будем здоровы.

Он с удовольствием отпил холодного пива и надкусил бутерброд с курятиной. Лысина, лицо и руки дона Ригоберто покрылись легким загаром. Он казался весьма довольным жизнью и уплетал бутерброд за обе щеки. Это его посетила накануне вечером идея сбежать из сырой туманной Лимы и устроить воскресный пикник в Чаклакайо, чтобы всей семьей провести время в общении с природой. Донья Лукреция, помнившая, какой почти мистический ужас охватывал прежде ее супруга при одном упоминании о загородных прогулках, немало удивилась, но с радостью согласилась. У них ведь как-никак был второй медовый месяц. Почему бы не установить по этому случаю новые традиции? Утром, в условленный час — ровно в девять, — все семейство вышло из дома, захватив с собой приготовленную кухаркой провизию для настоящего ланча, включая бланманже с орешками, любимый десерт дона Ригоберто.

Все пошло не так с самого начала: на шоссе образовалась огромная пробка из грузовиков, автобусов и прочих транспортных средств, так что путешественники двигались с черепашьей скоростью, глотая ядовитые выхлопные газы. До Чаклакайо они добрались только к полудню, усталые и раздраженные.

Отыскать подходящее место у реки оказалось непросто. Чтобы выехать на дорогу, ведущую к Римаку, который здесь, вдали от Лимы, превращался в настоящую реку — полноводную, широкую, с маленькими порогами, о которые дробились пенистые волны, — путники вдоволь поплутали по окрестностям, то и дело возвращаясь к ненавистному шоссе. Когда же с помощью сердобольного аборигена им удалось наконец выехать к реке, их поджидала новая напасть. Для обитателей здешних мест Римак служил помойкой (а также сортиром), и берега его оказались завалены всевозможной дрянью — от бумаги, бутылок и жестяных банок до объедков, экскрементов и дохлых животных, — так что к отвратительному зрелищу сразу прибавился невыносимый смрад. Полчища агрессивных мошек осаждали путешественников, норовя набиться в рот. Все это нисколько не походило на обещанное доном Ригоберто слияние с природой. Однако глава семейства, демонстрируя беспримерную стойкость и отчаянный оптимизм, призывал жену и сына не сдаваться. Путники продолжали поиски.

Потратив немало времени, они нашли более-менее уютное — то есть по преимуществу свободное от нечистот — местечко, но там оказалось чересчур много любителей загородного отдыха, которые, расставив повсюду свои тенты, поедали лапшу в остром соусе и слушали тропическую музыку, несущуюся из включенных на полную громкость приемников и магнитофонов, словно даже на природе не могли расстаться с главным атрибутом большого города — шумом. Тогда дон Ригоберто, руководствуясь самыми лучшими побуждениями, совершил роковую ошибку. Вспомнив о бойскаутском отрочестве, он предложил домочадцам разуться, закатать брюки и вброд переправиться на каменистый островок, по счастью, никем до сих пор не занятый. Так они и поступили. Вернее, собирались поступить и уже шагнули в воду, нагруженные корзинами с провизией для ланча на природе. Но когда до идиллического островка оставались несколько метров, дон Ригоберто — воды было едва по колено и до того момента переправа проходила без приключений — самым комическим образом потерял равновесие. И плюхнулся в ледяные воды Римака, показавшиеся вспотевшему туристу еще более холодными, чем были на самом деле, при этом, словно нарочно, он опрокинул содержимое корзины, так что пряное себиче,[134] рис с индейкой и бланманже, а также белоснежная скатерть и салфетки в красно-белую клеточку, выбранные доньей Лукрецией для пикника, унеслись к Тихому океану.

— Смейтесь сколько душе угодно, я ни капельки не обижаюсь, — приговаривал дон Ригоберто, пока жена и сын помогали ему подняться на ноги и корчили уморительные рожи, из последних сил сдерживая хохот. Зеваки на берегу дружно потешались над промокшим до нитки сеньором.

Готовый на подвиги (не впервые ли в жизни?), дон Ригоберто не желал отменять пикник, повторяя, что на жарком солнце его одежда высохнет в один момент. Но донья Лукреция была непреклонна. Заявив, что подобный героизм чреват пневмонией, она настояла на возвращении в Лиму. В обратный путь семейство отправилось усталым, но непобежденным. Фончито и донья Лукреция подшучивали над доном Ригоберто, которому пришлось снять брюки и вести машину в одних трусах. В Барранко путники вернулись в пять пополудни. Пока дон Ригоберто переодевался и принимал душ, донья Лукреция с помощью Хустинианы, вернувшейся после выходного, — мажордома с кухаркой отпустили до вечера, — приготовили сэндвичи с курицей, помидорами, яйцами и авокадо для запоздалого ланча в экстремальных условиях.

— С тех пор как вы с мамой помирились, ты стал таким добрым, папочка.

Дон Ригоберто задумался, отложив надкусанный бутерброд.

— Ты серьезно?

— Очень серьезно. — Мальчик повернулся к донье Лукреции: — Разве не так, мамочка? Папа целых два дня никому не перечит, ни на что не жалуется и всем говорит приятные вещи. Разве это не означает быть добрым?

— Мы всего два дня как помирились, — рассмеялась донья Лукреция. И, нежно глядя на супруга, добавила: — На самом деле он всегда был таким. Просто ты не сразу это понял, Фончито.

— Даже не знаю, хорошо ли, когда тебя называют добрым, — проговорил дон Ригоберто, приняв задумчивый вид. — Все добряки, которых я знаю, полные кретины. Как будто доброта равна отсутствию воображения и скудости запросов. Надеюсь, от счастья я не поглупею еще больше.

— Не беспокойся. — Сеньора Лукреция поцеловала мужа в лоб. — Это последняя напасть, которой тебе следует опасаться.

Щеки женщины разрумянились на чаклакайском солнце, легкое перкалевое платье без рукавов придавало ей свежий и здоровый вид. «Она стала еще прекраснее и будто помолодела», — подумал дон Ригоберто, любуясь нежной шеей жены и маленьким ушком, над которым дрожал непокорный локон, выбившийся из-под желтой, под цвет босоножек, ленты. Спустя одиннадцать лет Лукреция казалась еще моложе, чем в день их первой встречи. В чем же проявлялась эта удивительная перемена? «В глазах», — решил дон Ригоберто. Они меняли цвет от светло-карего к темно-зеленому и бархатисто-черному. Сейчас глаза Лукреции просто светились в обрамлении черных ресниц и излучали радость. Не замечая пристального взгляда мужа, она поедала второй сэндвич и прихлебывала холодное пиво, от которого на губах у нее оставались капли. Это и было настоящее счастье? Этот восторг, страсть и обожание, переполнявшие его сердце? Да. Дон Ригоберто подгонял медлительное время, мечтая, чтобы поскорей наступила ночь. Чтобы остаться наедине с любимой, живой, из крови и плоти.

— В чем я ни капли не похож на Эгона Шиле, так это в том, что он любил природу, а я нет, — произнес Фончито, договаривая вслух свои мысли. — Этим я пошел в тебя, папа. Меня совершенно не трогают всякие там деревья и коровы.

— Потому-то наш пикник и полетел в тартарары, — философски заметил дон Ригоберто. — Природа отомстила своим врагам. Так что ты говорил об Эгоне Шиле?

— Что он любил природу, а я нет, и это единственное, в чем мы не похожи, — повторил Фончито. — Эта любовь обошлась Эгону слишком дорого. Его на месяц посадили в тюрьму, и он чуть не лишился рассудка. Останься Шиле в Вене, такого не случилось бы.

— В том, что касается Эгона Шиле, ты, Фончито, просто ходячая энциклопедия, — изумился дон Ригоберто.

— Ты не представляешь, — вмешалась донья Лукреция. — Он знает все, что сделал, сказал, написал и нарисовал этот художник за двадцать восемь лет своей жизни. Все картины, рисунки и гравюры с названиями и датами. И воображает себя его реинкарнацией. Честное слово.

Дон Ригоберто не засмеялся. Он рассеянно кивнул, чувствуя, как в душе начинает шевелиться крошечный червячок сомнения, источника всех напастей. Откуда Лукреции известно, что Фончито знает все об Эгоне Шиле? «Шиле, — подумал он. — Радикальный экспрессионист, которого Оскар Кокошка с полным основанием считал порнографом». Дон Ригоберто вдруг ощутил необъяснимую, едкую, пронизывающую ненависть к художнику. Да здравствует грипп «испанка», прибравший его к рукам. Откуда Лукреции известно, что Фончито вообразил себя этим мазилой, выродком жалких обломков Австро-Венгерской империи, в добрый час развалившейся на куски. Лукреция между тем продолжала неосознанно терзать супруга, все больше погружавшегося в трясину подозрений.