Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто

Потратив немало времени, они нашли более-менее уютное – то есть по преимуществу свободное от нечистот – местечко, но там оказалось чересчур много любителей загородного отдыха, которые, расставив повсюду свои тенты, поедали лапшу в остром соусе и слушали тропическую музыку, несущуюся из включенных на полную громкость приемников и магнитофонов, словно даже на природе не могли расстаться с главным атрибутом большого города – шумом. Тогда дон Ригоберто, руководствуясь самыми лучшими побуждениями, совершил роковую ошибку. Вспомнив о бойскаутском отрочестве, он предложил домочадцам разуться, закатать брюки и вброд переправиться на каменистый островок, по счастью, никем до сих пор не занятый. Так они и поступили. Вернее, собирались поступить и уже шагнули в воду, нагруженные корзинами с провизией для ланча на природе. Но когда до идиллического островка оставались несколько метров, дон Ригоберто – воды было едва по колено и до того момента переправа проходила без приключений – самым комическим образом потерял равновесие. И плюхнулся в ледяные воды Римака, показавшиеся вспотевшему туристу еще более холодными, чем были на самом деле, при этом, словно нарочно, он опрокинул содержимое корзины, так что пряное себиче [134], рис с индейкой и бланманже, а также белоснежная скатерть и салфетки в красно-белую клеточку, выбранные доньей Лукрецией для пикника, унеслись к Тихому океану.

– Смейтесь сколько душе угодно, я ни капельки не обижаюсь, – приговаривал дон Ригоберто, пока жена и сын помогали ему подняться на ноги и корчили уморительные рожи, из последних сил сдерживая хохот. Зеваки на берегу дружно потешались над промокшим до нитки сеньором.

Готовый на подвиги (не впервые ли в жизни?), дон Ригоберто не желал отменять пикник, повторяя, что на жарком солнце его одежда высохнет в один момент. Но донья Лукреция была непреклонна. Заявив, что подобный героизм чреват пневмонией, она настояла на возвращении в Лиму. В обратный путь семейство отправилось усталым, но непобежденным. Фончито и донья Лукреция подшучивали над доном Ригоберто, которому пришлось снять брюки и вести машину в одних трусах. В Барранко путники вернулись в пять пополудни. Пока дон Ригоберто переодевался и принимал душ, донья Лукреция с помощью Хустинианы, вернувшейся после выходного, – мажордома с кухаркой отпустили до вечера, – приготовили сэндвичи с курицей, помидорами, яйцами и авокадо для запоздалого ланча в экстремальных условиях.

– С тех пор как вы с мамой помирились, ты стал таким добрым, папочка.

Дон Ригоберто задумался, отложив надкусанный бутерброд.

– Ты серьезно?

– Очень серьезно. – Мальчик повернулся к донье Лукреции: – Разве не так, мамочка? Папа целых два дня никому не перечит, ни на что не жалуется и всем говорит приятные вещи. Разве это не означает быть добрым?

– Мы всего два дня как помирились, – рассмеялась донья Лукреция. И, нежно глядя на супруга, добавила: – На самом деле он всегда был таким. Просто ты не сразу это понял, Фончито.

– Даже не знаю, хорошо ли, когда тебя называют добрым, – проговорил дон Ригоберто, приняв задумчивый вид. – Все добряки, которых я знаю, полные кретины. Как будто доброта равна отсутствию воображения и скудости запросов. Надеюсь, от счастья я не поглупею еще больше.

– Не беспокойся. – Сеньора Лукреция поцеловала мужа в лоб. – Это последняя напасть, которой тебе следует опасаться.

Щеки женщины разрумянились на чаклакайском солнце, легкое перкалевое платье без рукавов придавало ей свежий и здоровый вид. «Она стала еще прекраснее и будто помолодела», – подумал дон Ригоберто, любуясь нежной шеей жены и маленьким ушком, над которым дрожал непокорный локон, выбившийся из-под желтой, под цвет босоножек, ленты. Спустя одиннадцать лет Лукреция казалась еще моложе, чем в день их первой встречи. В чем же проявлялась эта удивительная перемена? «В глазах», – решил дон Ригоберто. Они меняли цвет от светло-карего к темно-зеленому и бархатисто-черному. Сейчас глаза Лукреции просто светились в обрамлении черных ресниц и излучали радость. Не замечая пристального взгляда мужа, она поедала второй сэндвич и прихлебывала холодное пиво, от которого на губах у нее оставались капли. Это и было настоящее счастье? Этот восторг, страсть и обожание, переполнявшие его сердце? Да. Дон Ригоберто подгонял медлительное время, мечтая, чтобы поскорей наступила ночь. Чтобы остаться наедине с любимой, живой, из крови и плоти.

– В чем я ни капли не похож на Эгона Шиле, так это в том, что он любил природу, а я нет, – произнес Фончито, договаривая вслух свои мысли. – Этим я пошел в тебя, папа. Меня совершенно не трогают всякие там деревья и коровы.

– Потому-то наш пикник и полетел в тартарары, – философски заметил дон Ригоберто. – Природа отомстила своим врагам. Так что ты говорил об Эгоне Шиле?

– Что он любил природу, а я нет, и это единственное, в чем мы не похожи, – повторил Фончито. – Эта любовь обошлась Эгону слишком дорого. Его на месяц посадили в тюрьму, и он чуть не лишился рассудка. Останься Шиле в Вене, такого не случилось бы.

– В том, что касается Эгона Шиле, ты, Фончито, просто ходячая энциклопедия, – изумился дон Ригоберто.

– Ты не представляешь, – вмешалась донья Лукреция. – Он знает все, что сделал, сказал, написал и нарисовал этот художник за двадцать восемь лет своей жизни. Все картины, рисунки и гравюры с названиями и датами. И воображает себя его реинкарнацией. Честное слово.

Дон Ригоберто не засмеялся. Он рассеянно кивнул, чувствуя, как в душе начинает шевелиться крошечный червячок сомнения, источника всех напастей. Откуда Лукреции известно, что Фончито знает все об Эгоне Шиле? «Шиле, – подумал он. – Радикальный экспрессионист, которого Оскар Кокошка с полным основанием считал порнографом». Дон Ригоберто вдруг ощутил необъяснимую, едкую, пронизывающую ненависть к художнику. Да здравствует грипп «испанка», прибравший его к рукам. Откуда Лукреции известно, что Фончито вообразил себя этим мазилой, выродком жалких обломков Австро-Венгерской империи, в добрый час развалившейся на куски. Лукреция между тем продолжала неосознанно терзать супруга, все больше погружавшегося в трясину подозрений.

– Хорошо, что мы затронули эту тему, Ригоберто. Я давно хотела поговорить с тобой, даже хотела написать тебе письмо. Меня тревожит это увлечение, в нем есть что-то маниакальное. Да, Фончито. Почему бы нам не обсудить это втроем? Кто, кроме отца, даст тебе стоящий совет? Я сотни раз тебе говорила. В интересе к Эгону Шиле нет ничего плохого. Но у тебя этот интерес превращается в одержимость. Наверное, каждому из нас есть что сказать по этому поводу.

– Мамочка, по-моему, папе нехорошо. – Звучавшая в голосе сына забота показалась дону Ригоберто хорошо замаскированным издевательством.

– Господи, какой ты бледный. Вот видишь? Я говорила, что твое купание не пройдет даром.

– Брось, ничего страшного, – ответил дон Ригоберто слабым голосом. – Я откусил слишком большой кусок и немного поперхнулся. Все уже прошло. Я правда в порядке, не беспокойся.

– Да ты весь дрожишь! – Встревоженная донья Лукреция пощупала мужу лоб. – Ну все, ты простудился. Надо срочно выпить отвар вербены и две таблетки аспирина. Я все приготовлю. И не спорь. В постель, без разговоров.

Упоминание о постели нисколько не тронуло дона Ригоберто, стремительно перешедшего от бурного веселья к тихому унынию. Донья Лукреция ушла на кухню. Дону Ригоберто стало не по себе под ясным взглядом Фончито, и, чтобы скрыть неловкость, он спросил:

– Шиле посадили в тюрьму за любовь к природе?

– Ну, конечно нет, с чего ты взял, – рассмеялся мальчик. – Его обвинили в аморальном поведении и растлении девочки. Это случилось в местечке под названием Нойленгбах. Останься Шиле в Вене, ничего такого не произошло бы.

– Правда? Расскажи-ка поподробнее, – попросил дон Ригоберто, чтобы выиграть время. Сам не зная для чего. Торжествующее солнечное сияние последних дней сменили ливни, громы и молнии.

Чтобы немного успокоиться, он решил прибегнуть к проверенному средству и принялся считать мифологических существ. Циклопы, сирены, лестригоны, лотофаги, цирцеи, калипсо. Этого оказалось достаточно.

Все началось весной 1912 года; если быть до конца точным, в апреле, подробно рассказывал мальчик. Эгон со своей любовницей Валли (это прозвище, на самом деле ее звали Валерия Нойциль) сняли домик в чистом поле, на краю деревни с непроизносимым названием. Нойленгбах. Эгон любил писать на свежем воздухе, если погода позволяла. В один прекрасный день к нему подошла какая-то девочка и завела разговор. Они просто поболтали, ничего больше. Потом эта девчушка появлялась еще несколько раз. А как-то ненастной ночью вломилась к Эгону и Валли мокрая до нитки и объявила, что ушла из дома. Они пытались ее отговорить: ты не права, вернись домой, но девчонка ни в какую – умоляла, чтобы ее хотя бы оставили переночевать. Они согласились. Гостья легла вместе с Валли, Эгон Шиле – в соседней комнате. Наутро… Появление доньи Лукреции с дымящимся отваром вербены и двумя таблетками аспирина прервало рассказ, который дон Ригоберто, сказать по правде, и так слушал вполуха.