Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

«А закон? – осторожно поинтересовался Петр Анатольевич. – Тут многое зыбко. Тут многое колеблется на грани… Взялась же генпрокуратура за Центробанк…»

«Ну еще неизвестно, кто на этом погорит, – рассмеялся характерным мелким смешком рыжий гость. – Мне кажется, что это всего лишь очередная типовая реакция нашей прокуратуры на сложные экономические процессы. – Он издали глазами отыскал Нюрку. Что-то его влекло к ней. – Я внимательно слушал заявление генпрокурора по этому поводу. Не ручаюсь за дословность, но смысл примерно такой: дело мы расследуем, наверное, кое-кого привлечем – ведь там серьезные махинации, а кроме того, там еще и с представительскими расходами неладно. Все формулировки обтекаемы, все дано на примерном уровне. К большому моему сожалению, я хорошо изучил подобный образ мысли по действиям прокуратуры в ситуации с Альфредом Кохом. Помните скандал вокруг гонорара за его книгу? Ты, значит, дружище, получил сто тысяч долларов за неопубликованную, а может, и за ненаписанную книжку, а это, значит, взятка. Возбуждается уголовное дело, ведутся обыски, допросы. Потом, правда, выясняется, что книжка не только написана, но и издана массовым тиражом, а издатель на ней заработал существенно больше, чем сам Кох. Проходит полгода. Да, неохотно говорят в генпрокуратуре, с книжкой там что-то не сладилось. Ну, и Бог с ней, оставим книжку, ты ведь квартиру украл! Помилуйте, какую квартиру? Ну, как какую? Ты ведь, когда в девяносто третьем году приехал в Москву, получил квартиру? Ну, вот. А на самом-то деле ты ее вовсе не получил, а украл. Да как украл? – пытается оправдаться человек. Я был приглашен на работу в ранге замминистра, не на улице же мне жить! Нет, говорят, ты украл квартиру. К тому же ты в преступном сговоре. С кем? А с председателем жилищной комиссии, которая принимала решение. А до этого ты жил в гостинице и сдавал белье в стирку. Так ведь, сдавал? Ну, сдавал, вот квитанции. Ну вот, за полгода ты потратил на стирку больше тысячи рублей, а это растрата, это незаконное использование государственных средств. И так далее, по полной программе. Чем глупее, тем сильнее. С обысками, допросами, липовыми свидетелями. Проходит еще полгода, с квартирой и с бельем никак не выходит. Ну, тогда ладно, говорят в генпрокуратуре, тогда ты не квартиру, а „Норильский никель“ украл. И так далее, и так далее, и так далее. Это же можно качать бесконечно. Вы сами видите, что человеку полтора года откровенно приспосабливают то одну статью, то другую, то третью. Уверен, понадобится, и четвертую найдут. Эти действия направлены не на выяснение истинности обвинений, а на то, чтобы посадить в камеру конкретного человека. Это Вышинский – в чистом виде. Есть приказ добить тебя, мы и добьем. Я тут недавно с одним крупным бандитом по делам РАО „ЕЭС“ сошелся лоб в лоб, – засмеялся гость. – Он кулаками машет, а ему кто-то шепнул: ты что, офонарел, парень, ведь этот Железный Толик дружит с „подольскими“! – Он снова засмеялся. Несомненно, он хотел, чтобы Нюрка его слышала и все упрощал ради нее. – Вы будете смеяться, Петр Анатольевич, но бандит действительно отступил. Вот как странно обстоят дела. И если уж мы заговорили всерьез, то всегда надо иметь в виду не только общественное сознание, но и общественное настроение. Общественное сознание у нас достаточно продвинуто. Люди, конечно, сильно обозлены на нас. Им есть за что злиться, ломка не бывает мягкой. Но без ложной скромности скажу: когда сегодня на прилавок выкладывают коммунистическую альтернативу, люди сразу говорят, ну, нет, это не пройдет, это залежалый товар. Так что приход нынешних либералов к власти абсолютно предопределен. И не потому он предопределен, Петр Анатольевич, что якобы нынешнее правительство скоро провалится и либералов призовут к ответу. Нет, есть основания более серьезные. Например, надо помнить, что народу сегодня есть из-за чего бунтовать, а стихийный бунт – лучшая основа для настоящей диктатуры. Вот чего надо бояться».

Какой бунт? О чем они?

Нюрка непонимающе обернулась к столу.

Рыжий гость и Петр Анатольевич ее не замечали.

Разговор так их увлек, что они вполне могли обойтись коньяком и лимоном.

Их интересовал не обед, они приглядывались друг к другу, они откровенно изучали друг друга. Пройдись она перед ними голой, они бы, наверное, сейчас не заметили этого. Скала их ценностей на все отбрасывала густую тень и Нюрка подумала: а я? Что у меня-то получается? Что от меня-то останется? Глыба ржавого бетона, непонятно как попавшего в мастерскую, расположенную на двадцать четвертом этаже? Что, в сущности, я сделала, чтобы заслужить любовь или ненависть, как заслужили любовь и ненависть эти два человека за столом?

В детстве я заикалась, вспомнила она.

Из-за этого в девчоночьих играх меня постоянно заставляли играть «отца».

Она, вспомнила Нюрка, то есть «отец», всегда мрачно сидела перед телевизором, читала газету и скверно ругалась. Она специально научилась скверно ругаться. Это было ее первым серьезным приобщением к реальной жизни. Из-за всего этого она не любила общих игр, правда, не любила и кукол. У всех у них, на ее взгляд, были слишком глупые глаза и слишком твердые щечки.

Мне ребенок нужен, затосковала Нюрка. Время уходит.

От Андрея?

От бандоса!

С кем ребенку расти?

А это я решу, подумала она. И ребенка хочу от Андрея, от этой скотины, не подающей никаких вестей.

Рожу ребенка и напишу небо.

Напишу огромное безысходное небо, в котором пусто.

И зачем они лезут в небо? – подумала она, глядя в окно. Что их привлекает в пустынном небе? Отсутствие толпы? Что делать в небе бандосу Семину и Большому человеку? Зачем карабкаются в небо Филин и рыжий гость? Что влечет туда стильного художника и омерзительного негодяя?

Рожу ребенка.

А Петр Анатольевич?

А там посмотрим, там решим.

Приняв решение, даже вот так, спонтанно, она, как всегда, почувствовала прилив сил. Мысль о будущем ребенке тревожила и радовала. И еще мелькнувшая в голове мысль – написать небо…

Нет, зачем небо?

Лучше его дно.

Мы ведь обитаем на дне неба, на самом дне.

Мы всю жизнь в илистой грязи, в вязком иле, в темных течениях.

Ворочаемся в грязи, вслепую ворочаемся, иногда натыкаясь на загаженное основание грязной ослизлой лестницы. Самые сообразительные понимают, что лестница ведет вверх. Самые сообразительные понимают, что наверху, наверное, пустынно, но все равно лучше, просторнее, свежее, чем на дне. И начинают карабкаться по ослизлым ступеням. Плесень сверху и снизу, гниль растворена в мутном воздухе, но они лезут и лезут, неважно, гонят их вверх ум или интуиция.

Они сумасшедшие.

Их не стащить с лестницы.

Нюрка повернулась и будто впервые увидела невинные реснички рыжего гостя и оттопыренные, но вовсе не глупые уши Петра Анатольевича, его мохнатые, почти не тронутые сединой брови. А еще (мысленно) увидела темные брови этой скотины Андрея Семина…

Хватит! – окончательно решила она.

В конце концов, мужчины уходят, с этим ничего не поделаешь, а ребенок навсегда останется с нею. Хотя бы на то время, пока растет. Это, в общем, не мало. Мой ребенок, решила она, получит все, чего не получили в детстве Андрей Семин и Петр Анатольевич. Он получит все то, чего у меня самой не было в детстве. Ее ребенок не станет бандосом ни при каком режиме, ему не придется воровать у собственного государства. А если повезет, он самому искусству вернет наивность.

Что-то ведь такое было?

Даже она сама застала что-то такое.

Было время, когда на художественную выставку шли не бананы жрать.

Она развеселилась.

– Петр Анатольевич, – весело обернулась она. – Хотите, расскажу одну историю? Она случилась со мной в детстве. Да оставьте, наконец, в покое дела!

– Это правильно, – засмеялся рыжий гость.

Приветливо засмеялся и Петр Анатольевич.

Так смеются только на лестнице, почему-то похолодев, подумала Нюрка. Так смеются, когда самые скользкие ступеньки остались уже внизу, когда дно неба уже покрыто мутными течениями.

Впрочем, ей было все равно.

Она вдруг решила рассказать им о том, как играла в детстве и как подружки заставляли ее быть «отцом». Почему-то ей казалось, что такая откровенность каким-то образом компенсирует будущие разочарования Петра Анатольевича. Она жутко, она страшно хотела ребенка. Улечу в Париж, решила она. Прямо на следующей неделе улечу в Париж и утащу с собой бандоса. Неделю отпуска ему дадут. Зачать ребенка следует в красивом и вечном месте.

Разве я этого не достойна?

Вернувшись из командировки в Ачинск, я попросил Петра Анатольевича дать мне короткий отпуск. Надоела бухгалтерская цифирь, бляди, мошенники, бумаги, экраны компьютеров, льстивые, а то угрожающие голоса… Лазарь, заглянув ко мне, удивился:

«Слышь, Андрей? Ты похож на вахтера».

«С чего вдруг?»

«Не знаю. У тебя глаза выпученные».