Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

Впрочем, ей было все равно.

Она вдруг решила рассказать им о том, как играла в детстве и как подружки заставляли ее быть «отцом». Почему-то ей казалось, что такая откровенность каким-то образом компенсирует будущие разочарования Петра Анатольевича. Она жутко, она страшно хотела ребенка. Улечу в Париж, решила она. Прямо на следующей неделе улечу в Париж и утащу с собой бандоса. Неделю отпуска ему дадут. Зачать ребенка следует в красивом и вечном месте.

Разве я этого не достойна?

Вернувшись из командировки в Ачинск, я попросил Петра Анатольевича дать мне короткий отпуск. Надоела бухгалтерская цифирь, бляди, мошенники, бумаги, экраны компьютеров, льстивые, а то угрожающие голоса… Лазарь, заглянув ко мне, удивился:

«Слышь, Андрей? Ты похож на вахтера».

«С чего вдруг?»

«Не знаю. У тебя глаза выпученные».

Петр Анатольевич меня не видел (общались по телефону), но догадывался, наверное, как выглядят мои глаза, поэтому разрешение на отпуск дал. и я сразу оказался в странной ситуации.

Ничего делать мне не хотелось.

Собственно, я даже не знал, чем хочу заняться.

Я отказался от вечеринки, на которой побывала вся команда, никуда не выходил из гостиницы, отказался от предложения Лазаря выпить вдвоем. «Прилетай в Энск, – сказал я Лазарю, чтобы отделаться от него. – Там выпьем». – «Ты собираешься в Энск?» – «Наверное». – «Что это с тобой? – удивился Лазарь. – Ты не знаешь, где будешь завтра?» – «Вот именно».

Однажды утром я проснулся от такого ощущения, будто на меня смотрят.

Не открывая глаз, лениво подумал: идти некуда, я в отпуске, могу валяться в постели хоть до вечера. Прекрасно знал, что валяться не буду, что все равно надо вставать, но сама по себе эта мысль доставляла мне сумрачное удовольствие. Я даже не хотел открывать глаза. В спальне крутого гостиничного номера, снятого для меня управленцами Петра Анатольевича, было очень тихо. Не поверишь, что находишься в центре Москвы.

Наконец я открыл глаза.

В низком кресле в трех шагах от меня сидела Нюрка.

– Я хотела сразу прыгнуть в постель, – весело сказала она, – но ты так сладко спал…

Я ничем не выказал ни радости, ни огорчения.

Это ее разозлило:

– Почему ты не спросишь, зачем я здесь?

– Наверное, сама расскажешь.

Я дотянулся до пластиковой бутыли с минеральной водой, стоявшей на тумбочке. Стакан упал на пол, но мне было все равно. Я сделал несколько глотков прямо из горла и объяснил:

– Ты пришла слишком рано. Видишь, я еще не чистил зубы. Я даже поцеловать тебя не могу.

Она обрадовалась:

– А ты хочешь?

– Не знаю.

Если не хочешь врать, не ври, сказал я себе на всякий случай. А если не можешь не врать, промолчи. Смотришь, все как-нибудь утрясется… Впрочем, подумал я, с Нюркой это не пройдет… Мне было непонятно, как она попала в номер. Может, стольник сунула дежурному по этажу? Я вовсе не горел возобновлять наши прежние отношения, тем более, делить ее с кем-то.

Даже думать не хотел об этом!

Я искал, искал, но никак не находил в себе того сладкого тревожного чувства, прежде пронизывавшего меня при одной только мысли о Нюрке… Конечно, я устал. Конечно, в Ачинске были на нас наезды. Ксюшу там чуть не убили, когда он выносил нужные нам материалы с комбината. После этого я категорически запретил кому-либо действовать в одиночку, а к Ксюше персонально приставил безопасника. Команда приняла это с пониманием, потому что результаты работ были налицо, мы чувствовали, что наши тайные и явные вторжения в чужую жизнь что-то действительно меняют в жизни. Но все это, конечно, не имело никакого отношения к Нюрке. Похоже, я просто боялся объяснить себе что-то важное.

– Взгляни, бандос, что я принесла.

– Это билеты? Куда?

– В Париж.

– Когда улетаешь?

Она усмехнулась и внимательно посмотрела на меня. Никак не отпускало меня идиотское ощущение, что все это с нами уже когда-то происходило. Похоже, Нюрка тоже что-то такое почувствовала:

– Вопрос поставлен неправильно.

– А как надо правильно?

– Когда мы улетаем.

– Петр Анатольевич тоже летит?

Мой злой вопрос она пропустила мимо ушей:

– Мы с тобой летим…

– Чего я не видел в Париже?

Она подумала и очень серьезно произнесла:

– Меня!

И немедленно оказалась в постели.

И все было как всегда. Мне не хотелось отпускать ее. Только когда она шепнула, что в Париже мы будем совсем одни, я опять разозлился:

– Я же сказал, что никуда не лечу.

– Почему?

– Ты же не полетела со мной в Индию.

– Когда это было!..

– Для меня – вчера.

– Тебе нужны объяснения?

– Не знаю…

– Вот видишь, – заметила она вне всякой логики. – Ты даже не знаешь. – И повернула горячими ладонями мою голову: – Гляди на меня, бандос. Тебя что-то держит?… Женщина?…

– У меня нет женщины.

– Тогда что?

– Работа.

Лучше бы я этого не говорил.

– Работа!.. Не смеши… – презрительно фыркнула Нюрка. – Кто это доказал, что человек создан для работы?… Тоже мне, нашел дурочку! Адаму и Еве в голову не приходило вставать по утрам по заводскому гудку!..

– А мы Адам и Ева? – спросил я с тайной надеждой.

– Работа!.. – еще сильней разозлилась Нюрка. – Ты давно можешь купить приличный домик на Кипре или во Флориде. Ты можешь купить гражданство Австралии или Канады, забыть обо всем!.. У тебя морщинки пошли вокруг глаз и уголок рта сжат неприятно, вот тебе вся твоя работа!.. А рано или поздно ты и это все потеряешь!..

Любовь среди развалин.

Никак иначе я не мог это назвать.

Я попросту не понимал, что со мной случилось. Нюркины слова не получали во мне отклика. Раньше я отвечал на любое ее слово, на любой жест, на улыбку послушно, как камертон. А сейчас ничего. Глухо, как в Марианской впадине. Устав ругаться, мы падали в постель и обдирали шкуру друг с друга. Только постель избавляла нас от унизительных объяснений. «У тебя женщина?…» – будто какая-то женщина могла оторвать меня от Нюрки. «Ты не полетела со мной в Индию?…» – будто это могло оправдать наше состояние.

Команду я временно распустил.

Ксюша и Лазарь улетели в Энск, а Леха устраивал дела с московской квартирой. Я теперь вполне мог жить там. Это сэкономило бы немалые деньги, но оплачивал гостиницу не я, к тому же, пустые комнаты меня пугали. Еще я боялся того, что Нюрка мгновенно перенесет туда свои чемоданы, а у меня духу не хватит их выставить.

Нюрка приходила ко мне каждый день.

Она ничего не боялась. Она все разрушала. Она вела себя так, будто завтра нас вообще не будет, но при этом твердила одно и то же: улетим в Париж! улетим в Париж! – будто в этом проклятом Париже все у нас могло встать на прежние места. Я задыхался в Нюркиных нежных руках и забывал все только что сказанное. Но стоило схлынуть страсти, все унизительно возвращалось.

Из Энска звонил Лазарь.

Я устраивался с бокалом в кресле, а Нюрка смотрела на меня из постели почти ненавидяще и злобно комментировала каждую фразу. Под этот аккомпанемент я узнавал энские новости. Майор Федин пошел на повышение («Скотина!»), а Филин все еще в лагере («Пусть там и сгниет!»). Дочь Филина приезжала из-за бугра и виделась с отцом, но происходило это не в Энске, а где-то на юге Свердловской области («Там пусть и остается!»). Иваныч-старший ушел на пенсию, Иваныч-младший старательно лечится, в городской психушке у него собственная палата с телевизором («Хоть на лечение заработал!»)… А Костя Воронов, как ни странно, до сих пор не прогорел, больше того, сильно расширил свою маленькую торговую империю. С помощью энергичного южного родственника многочисленные магазинчики, кафе, ночные клубы бывшего таксиста уверенно расползлись по всему левобережью, именно там Костя чувствует себя особенно уверенно…

«Долгана помнишь? – весело кричал в трубку Лазарь. – Не зарезали Долгана, не ушел он в монастырь. Вроде одумался, четыре года никакого алкоголя не брал в рот, скромную девку нашел, занялся челночным бизнесом, да черт дернул его полететь с этой девкой в Анталию. Дня три вел себя молодцом, потом сгубили его голые бабы. Ну, знаешь, топ-лес, груди до пояса. Долган сунул своей девке камеру, сними, дескать, меня в компании с девчонками. А девка обиделась, убежала в гостиницу, дескать, у нее чистая любовь. А Долгану что? Он пацан реальный и правильный. Он одну девчонку обнял, другая села ему на шею, третья фотографировала. Там голых грудей было, никто не разберет! Потом забрал Долган камеру и отправился мириться со своей девкой, но по дороге попал на рекламное шоу: бесплатно подавали легкое красное вино. Ну, что такое легкое красное виноградное вино для сильного человека, не пившего почти четыре года, да еще на халяву? Долган сходу проглотил литр и очень даже хорошо пошло, ну, прямо замечательно пошло. Когда его девка, обеспокоенная отсутствием провинившегося правильного пацана, отправилась его искать, Долган пил уже джин без тоника и в упор никого не узнавал. Ну, с помощью санитаров загрузили Долгана на энский борт, а дома посадили на цепь, как собаку. Долган по проволоке бегал в сортир. Думали, отойдет, вернутся к нему остатки ума, но как-то ночью Долган сорвался и с цепью на шее в одних трусах сунулся к ближайшему киоску. „У вас водка какого разлива?“ Ни денег, ни ценностей у человека, одни только трусы и цепь. „Мариинского разлива!“ – „Дайте одну“. Девица протянула бутылку, Долган ее вскрыл, раскрутил и выпил одним махом. „А другой разлив есть? Куйбышевский, например?“ – „А у вас есть деньги, молодой человек?“ Короче, сдали Долгана в психушку. Девка его бросила, бабки он спалил. Живет теперь у деда Серафима на пасеке. Помнишь такого? Подобрал Долгана дед Серафим чуть не в канаве, отмыл, пригрел. Сейчас на пасеке у деда Серафима таких, как Долган, человек пять живет. Говорят, дед Серафим как-то летал в Москву и после этого слетел с нарезки. То ли секту какую-то основал, то ли в обществе решил пожить на старости, кто знает? Но у деда Серафима теперь разные люди бывают. Самые уважаемые. Ты не поверишь, – заржал Лазарь, – говорят, у деда Серафима даже губернатор бывает».