Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса

Он улыбнулся, лицемерно и вкрадчиво. Сбить его с толку оказалось не так-то просто.

— Дорогой мой мальчик, чего я только в свое время не экспортировал? Мне кажется, я вполне могу сказать, что экспортирую все, что только — э — годится на экспорт.

Профессиональным жестом агента по недвижимости он вытянул один из картотечных ящичков:

— Кстати, обратите внимание, последняя модель.

Ящичек был девственно пуст.

— Назовите хоть что-нибудь конкретное, что идет у вас на экспорт, — с улыбкой настаивал я.

Мистер Норрис сделал вид, что задумался.

— Часы, — наконец сказал он.

— И куда же вы их экспортируете?

Быстрым нервическим движением он потер себе подбородок. На сей раз мой допрос все-таки достиг своей цели. Он занервничал и даже слегка разозлился:

— Право, мальчик мой, если вам угодно вдаваться в технические детали, вам придется поговорить с моим секретарем. У меня просто нет времени во все это вникать. Всю самую — э — грязную, так сказать, работу я полностью переложил на его плечи. Да-да…

Через несколько дней после Рождества я позвонил Артуру (мы уже успели перейти на имена) и предложил провести Silvesterabend[2] вместе.

— Дорогой мой Уильям, ну конечно же, я буду просто счастлив. В высшей степени… Другой такой очаровательной и приятной во всех отношениях компании, чтобы отметить наступление этого в высшей степени зловещего Нового года, я и представить себе не могу. Я бы пригласил вас отобедать со мной, но, к сожалению, у меня уже назначена встреча. Ну и где же, по вашему мнению, нам лучше всего встретиться?

— Как насчет «Тройки»?

— Прекрасно, мальчик мой, прекрасно. Я полностью вверяю себя в ваши руки. Боюсь, что среди такого количества юных лиц я буду чувствовать себя несколько не к месту. Старый пень, одной ногой в могиле… И никто не скажет: «Нет же, нет!» Никто не скажет. Сколь жестокосердна молодость. Что ж, ладно. Такова жизнь…

Если уж Артур начал изливать по телефону душу, остановить его не было никакой возможности. Чаще всего в таких случаях я просто клал трубку на несколько минут на стол, зная, что когда я опять поднесу ее к уху, он будет все так же безостановочно тараторить на том конце провода. Однако сегодня у меня был ученик, который ждал урока английского языка, так что мне пришлось прервать Артура самым невежливым образом:

— Ну, значит, договорились. В «Тройке». В одиннадцать.

— Самое удобное для меня время. А я тем временем постараюсь не есть лишнего, пораньше лечь спать и вообще как смогу приготовлюсь к целой ночи Wein, Weib und Gesang.[3] В особенности в том, что касается Wein. Благослови вас Бог, мой мальчик. До свиданья.

Вечером под Новый год я поужинал дома с домохозяйкой и с остальными жильцами квартиры. В «Тройку» я, очевидно, приехал уже будучи, изрядно пьян: у меня отложилось в памяти, что я очень удивился, когда, глянув ненароком в зеркало в гардеробной, обнаружил у себя на лице накладной клоунский нос. В ресторане было не протолкнуться до такой степени, что разницы между танцующими и теми, кто просто стоял в проходах, не было практически никакой. Некоторое время порыскав по залу, я в конце концов обнаружил в дальнем углу Артура. С ним за столиком сидел еще один господин, несколько младше его, с моноклем и набриолиненными темными волосами.

— Ах, Уильям, вот и вы. А мы-то уже начали было беспокоиться, что вы нас надули. Позвольте мне представить друг другу двух моих самых близких друзей: мистер Брэдшоу — барон фон Прегниц.

Барон, человек светский и скользкий, склонил голову. Выгнувшись в мою сторону, более всего похожий в этой позе на выпрыгнувшую из воды треску, он спросил:

— Извините, вы хорошо знаете Неаполь?

— Нет. Ни разу там не был.

— Прошу прощения. Ошибся. У меня было такое чувство, что мы с вами уже где-то встречались.

— Не исключено, — вежливо ответил я, удивляясь про себя, как он может улыбаться и не ронять при этом монокля. Монокль был без ленточки и без оправы и выглядел так, как будто его ввинтили в розовое, гладко выбритое лицо барона путем какой-то кошмарной хирургической операции.

— Тогда, может быть, вы были в прошлом году в Жуан-ле-Пен?

— Нет, боюсь, что нет.

— Ага, понятно, — вежливая улыбка сожаления. — В таком случае, прошу меня извинить.

— Какие пустяки, — сказал я. Мы оба рассмеялись самым сердечным образом. Артур, который, кажется, был рад, что я произвел на барона благоприятное впечатление, тоже к нам присоединился. Я единым махом опрокинул в себя бокал шампанского. Оркестрик из трех музыкантов играл: «Gruss' mir mein Hawai, ich bleib' Dir treu, ich hab' Dich gerne».[4] Танцующие, столпившись под огромным закрепленным под потолком навесом, который тихо поблескивал в восходящих потоках нагретого и прокуренного воздуха, раскачивались в медленном, полупаралитическом ритме.

— Вы не находите, что здесь немного душновато? — с беспокойством спросил Артур.

В витринах за стойкой стояли подсвеченные снизу бутылки с разноцветными напитками, фуксиновые, вермильоновые, изумрудные. Казалось, они освещали собой весь зал. Табачный дым ел глаза, и по щекам у меня потекли слезы. Музыка то пропадала, то вдруг начинала звучать неестественно громко. Я провел рукой по клеенчатой драпировке алькова у себя за спиной и удивился, до чего она прохладная на ощупь. Лампы были похожи на колокольчики альпийских коров. А над стойкой бара, на самом верху, сидела лохматая белая обезьяна. Еще чуть-чуть, еще один глоток шампанского, ровно один глоток — и на меня снизойдет озарение. Я сделал глоток. И тут же с необычайной ясностью, без злобы, без страсти, понял, что такое жизнь. Помню только, что она имела какое-то отношение к блестящему, медленно поворачивающемуся вокруг своей оси навесу под потолком. «Да, — прошептал я сам себе, — пускай себе танцуют. Они танцуют. Я рад».

— Знаете, а мне здесь нравится. Просто невероятно, — с восторгом сообщил я барону. Он вроде бы совсем не удивился.

Артур с торжественным видом сдержал отрыжку.

— Дорогой Артур, ну зачем вы такой печальный. Устали?

— Нет, Уильям, не устал. Может быть, просто немного задумался. В подобных ситуациях есть своя торжественная нотка. Вы, молодежь, имеете полное право радоваться жизни. Веселитесь, я ни на минуту вас не осуждаю. Но всякому человеку есть что вспомнить.

— Воспоминания — самое главное наше богатство, — одобрительно промолвил барон. Он тоже был сильно пьян, и с лицом у него начали понемногу происходить какие-то сложные структурные изменения. Вокруг монокля образовалось нечто вроде легкого локального паралича. Только благодаря моноклю его лицо до сей поры умудрилось сохранить форму. И он удерживал его в глазнице отчаянным напряжением лицевых мышц, задрав не занятую в деле бровь, перекосив уголки рта: вдоль пробора, между тонких, атласно-гладких волос выступили крохотные бисеринки пота. Перехватив мой взгляд, он поплыл в мою сторону, вынырнув на поверхность той призрачной субстанции, которая нас с ним разделяла.

— Прошу прощения. Вы позволите задать вам вопрос?

— Сколько угодно.

— Вы читали «Винни Пуха» А. А. Милна?

— Читал.

— И, скажите на милость, понравилась вам эта книга?

— Очень.

— В таком случае очень рад. Мне тоже. Очень.

И тут мы все встали. Что случилось? Пробило полночь. Зазвенели бокалы.

— Ваше здоровье, — сказал барон с видом человека, которому удалось к месту ввернуть особенно удачную цитату.

— Позвольте мне, — сказал Артур, — пожелать вам обоим всяческих благ, успехов и счастья в тысяча девятьсот тридцать первом году. Всяческих благ…

Его голос неловкой нотой повис в тишине. Он нервно пробежал пальцами по краю густой челки на лбу. И тут с жутким грохотом грянул оркестр. Подобно паровозу, который медленно, напрягая все силы, взобрался наконец на самую вершину долгого и многотрудного подъема, мы ринулись очертя голову вниз, в Новый год.

События следующих двух часов сохранились в моей памяти как-то смутно. Мы были в маленьком баре: я помню только, как развевались приклеенные к электрическому вентилятору султаны алого серпантина, ни дать ни взять морские водоросли — очень красиво. Мы бродили по улицам, а на улицах было полным-полно девушек, и они стреляли нам прямо в лицо из хлопушек. Мы ели яичницу с ветчиной в ресторане первого класса на вокзале Фридрихштрассе. Артур куда-то исчез. Барон по этому поводу напускал на себя вид таинственный и лукавый; хотя я никак не мог взять в толк, почему. Он просил, чтобы я называл его Куно, и объяснял, как искренне он восхищается природным английским аристократизмом. Мы ехали в такси вдвоем. Барон рассказывал мне о своем приятеле, юном итонце. Итонец два года провел в Индии. На следующее утро по возвращении он встретил на Бонд-стрит своего старого школьного друга. Они не виделись бог знает сколько времени, но старый друг сказал ему: «Привет. Боюсь, что не смогу с тобой сейчас поболтать. Обещал маме походить с ней по магазинам» — и больше ничего.