Татьяна Чекасина - Ничья

Она читала где-то, что перед смертью человек вспоминает самое лучшее в своей жизни, и подумала: неужели этот пошлейший кутёж «дам с офицерами» оказался самым радостным событием в её жизни, не считая, конечно, пребывания в геологической экспедиции? И призналась, что была радость. Опьянило не только вино, но и просто первая свобода, возможность куда-то ехать, нестись, неважно куда, без цели и направления, в полном забвении себя, своей жизни… Будто сорвалась. Она, по словам бабушки, «идеально-приличная девушка нашего дома».

Уже после той ночи, когда экзамены были позади, она шла к дому, и сердце её будто остановилось от ужаса открытия. И захотелось немедленно пожаловаться бабушке, рассказать обо всём, о той тревоге, которая свалилась ей на голову несколько дней назад. Приблизившись к цветущему палисаднику, Надя увидела на одном из их подоконников бабушку, мывшую окно и, будто с трибуны, вещавшую во двор. Старушка из соседнего подъезда стояла по другую сторону проволоки:

– Я окна тоже мыла, к «Троице»…

Не останавливая своего дела, Октябрина Игнатьевна поучала громко: слышали не только во дворе, но и в доме на этажах:

– Какая удивительная психология! Вам сколько лет? Вы были комсомолкой? Не были? Оно и видно. И где вы, ровесница Октября, были в то грозное, прекрасное время, в то время полного оптимизма и яростной нашей борьбы со всем старым, ненужным, отжившим?

Старушка удалилась поспешно. А Надя, уже, вроде, готовая к откровению, поняла, что ничего она не расскажет. Не может она ничего такого сказать бабушке. Она стала много спать…Когда она шла в женскую консультацию, чувствовала себя, как в самогипнозе. Брела улицей тенистой, уходившей вниз. Есть в таких улицах городских, расположенных на склонах бывших, но давно застроенных горок, нечто деревенское, первобытное. Автомобилисты скатываются с такой улицы, иногда не просчитав её коварства. Тут произошло неожиданное и страшное, чему Надя стала свидетельницей, и что словно подсказало: то, на что она ещё надеется, не сбудется. У подножья тенистой улицы-горки стояли милицейские машины, «скорая» подрулила. Кто-то сказал в толпе, что «она, видно, умерла». Надя приблизилась и тотчас почти натолкнулась на старуху, довольно рослую с грозным выражением лица, абсолютно неподвижно лежавшую на спине, глядя в яркое утреннее небо. Вокруг уже шумела толпа, и Надя пронаблюдала вместе со всеми, как эту, возможно, чью-то бабушку, одетую в длинное чёрное монашеское платье, втаскивают в фургон автомашины, да не «скорой», которая отъехала порожняком, а в другую, с грязно-синим крестом на боку. Надя-отличница подумала: «жизнь одна… и прожить её надо так…» В женской консультации пахло больницей, сновали медсестры и врачи. Надя села в очередь среди ярко выраженных беременных женщин с отвлечёнными, погружёнными в себя взглядами, готовыми на всё. Вот как страшно, как ужасно повернула судьба… Точнее, бабушка повернула…

Прибежала Надя однажды от Веры Субботниковой, наглядевшись камней, наслушавшись рассказов геолога Вены, и закричала в радостном порыве: «Хочу быть первопроходкой!» Бабушка выслушала, а потом сказала: «Чего это ты, мать, напридумывала!» И дальше была длинная речь. Надя почему-то не приняла эту речь всерьёз. Лёжа во мраке их квартиры, она представляла себя с рюкзаком и с гитарой (она обязательно научится играть на гитаре и петь эти простые и такие прекрасные песни!) Она вообразила ночлеги среди скал и на берегах рек, и в поле; перелёты над болотами и тайгой; опять же пение песен, которыми она, как вином, накачалась у Субботниковых. После был поход, в который её отпустили с трудом, но она так умоляла, что даже бабушка согласилась. Из экспедиции Надя явилась уверенной, бесстрашной и всё рассказывала о том, как они тяжело работали (приходилось и лопатой, и киркой). Пешком промерили огромное количество вёрст, а под финал, как всегда, костёр… И Вена пел… Вена, он такой особенный, его не назовёшь красивым, но он очень красивый. Он замечательный товарищ, смелый и сильный, всё знает о камнях и о травах. Однажды они шли, держась за руки, по ветхому мостику над рекой, которая кипела внизу на порогах. Бабушка вежливо выслушала. Грустно поджала большой рот, вроде бы согласившись. Мама восторженно поддакивала Наде, не зная пока реакции Октябрины Игнатьевны. И, как только закончила Надя свой восторженный рассказ, Октябрина Игнатьевна сказала, что пришла в ужас от этого спанья на «сырой земле», а, тем паче от «хождения над пропастью». И тут подключилась мама. Она заплакала… Они всегда действовали вдвоём, строго вместе. Бабушка давала установку, чёткую и ясную, мать, восприняв линию её поведения, никуда уж не отклонялась из страха потерять бабушкину милость. Она была в добровольном рабстве из-за недостатка своего, слепоты… А решать надо было. Завтра идти подавать документы в техникум. Как же мечтала Надя! О ночлегах среди скал и на берегах рек, и в поле, о полётах на маленьком самолётике над болотами и тайгой… О камнях, найденных лично. О вишнёвых родонитах, о лиловых чароитах, о слоистых агатах, о малахитовой каменной зелени…

Сидя в очереди в кабинет к врачу, Надя Кузнецова подумала с удивлением: зачем бабушке понадобилось отговаривать её? Она же всегда твердила об одном: хочет, чтобы Надя выросла «честной, доброй, патриоткой…» Может быть, она испугалась слишком ранней, чреватой дружбы тогда уже расцветшей Надечки с молодым холостым геологом Веной? И это тоже… Но было и другое…

И вспомнилось, как сидит Октябрина Игнатьевна в сумерках у окна, из которого пахнет цветами… Тихо во дворе, и только трамваи позванивают за домом, привычно гремят. «Голо тело и едва прикрыта грудь…» – Прочитала бабушка некрасовские строчки о бедных крестьянских детях, идущих учиться. Она была среди таких детей, когда отец отправил её в школу в соседнее село, а ей тогда и семи не было. Но он руководил судьбой своей единственной дочери, которой недаром дал такое замечательное имя. Сыновей назвал тоже сильно: Трактор, Молот, Серп. Они, эти мальчики, все потом погибли на фронтах. Разве могла забыть Октябрина, как она идёт по разбитой дороге, бедная, плохо одетая, но там, в школе, тепло; и учительница – прекрасная сподвижница с высоким лбом, гладкой причёской, в скромном платье с глухим воротом и серой шалью, наброшенной на девичьи плечи. И вокруг головы, точно нимб от света из небольшого, но чистого окна!

Бабушка сама мечтала… В юности мечтала о педагогике, но на стройках пятилеток нужны были рабочие руки, вот они… Октябрина Игнатьевна протянула перед собой свои руки, даже в сумерках квартиры – большие, тёмные, но ещё гибкие. А потом – война… Погибший геройски муж, ослепшая от военного недоедания дочь… Жизнь… Она испытывает… Мы уже прошли ряд испытаний…– Хорошо, бабушка, я всё поняла! – подняла на неё крыжовниковые покорные глаза внучка, теперь бы она добавила: как овца перед закланьем.

Утром она пошла сдавать документы. С её пятёрками их прямо-таки схватили в этом «петушилище». С такими оценками она бы могла и в горный поступить… По математике – пять, по физике – пять… Правда, вышла небольшая заминка… То, что так хорошо у неё получалось в геопартии у костра, увы, не нашло одобрения здесь. Её попросила приёмная комиссия спеть. Каждая учительница начальных классов должна уметь петь детские песенки, чтобы научить им своих будущих малышей-учеников. А деревенская учительница в маленькой школе, где может не быть учителя пения, должна уметь даже аккомпанировать себе на каком-нибудь инструменте: домре, баяне, фортепиано (но никак не на гитаре!) Надя запела неверным, грубоватым голосом: «Над Смоленской дорогой…» «Ещё раз», – попросила преподавательница музыки. Опять неверно. «Голос в экспедиции оставила…», – неумело оправдывалась Надя, ещё не вполне осознав, что не голос «оставила» она там, а свою мечту. «Может, ты и музыкальный слух там же забыла?» – съязвила экзаменатор. Но чувство ритма оказалось хорошим, и вот ведь – на пианино выучилась: «В траве сидел кузнечик, в траве сидел кузнечик… Зелёненьким он был!»

В женской консультации ей сказали, что поздно удалять эмбрион, что ей надо «готовиться стать матерью»… Надя Кузнецова села в скверике напротив женской консультации, смотрела на прохожих. Она хорошо представила, что случится, если она вздумает объявить о своей беременности дома… Бабушка зашипит от возмущения, а мама тихо заплачет. Потом бабушка прекратит шипение, которым у них в семье всегда сопровождаются разногласия, и перейдёт на свою обычную не очень пока громкую речь: «В наш век космоса и лучших достижений в области культуры, в наш век такие поступки полной безнравственности должны клеймиться со всей силой, порок должен быть наказан, добро должно торжествовать!.. А этот гнусный тип, этот отец будущего ребёнка, воспользовавшийся добротой и невинностью… Ах, он ещё и женат? Вдвойне! Его вина становится неизмеримо большей… Но ты, Надечка, будь мужественной. Жизнь учит. Она сложна…» Конец этого спектакля должен быть почти традиционным: Октябрина Игнатьевна берёт ещё один старт в гонке, и, возможно, все последующие двадцать лет упорно тянет к финишу, как уже очень старая, но опытная марафонка. Нет! Она бы не стала упрекать в лицо. Она бы просто доказывала и доказывала своё неизбывное благородство, свою готовность помогать всем: кошкам, собакам, птицам и даже… людям.