Инесса Ципоркина - Мир без лица. Книга 2

На расплату людьми.

Что бы ты ни содеял с врагом, пытки и смерть — это только смерть и пытки. Несколько минут — ну, часов — боли. И конец. Пустота. Ничто. Мне, во всяком случае, кажется, это будет ничто. Но даже если что-то будет, у этого чего-то — свой собственный счетчик. И свои способы взыскания долга по земным кредитам. Над которыми ты, земной мститель, не властен. Так что отойди прочь от тела, вытри кинжал, прополощи плеть, смой кровь с пола и со стен и иди по жизни дальше. А главное, попытайся подавить растущее в душе разочарование. Потому что оно непременно проклюнется и пойдет в рост.

Как же так, как же так? Месяцами я просыпаюсь от собственного злобного рыка, еда обращается в пепел у меня во рту, я вздрагиваю при звуке его имени — и за мои мучения жалкие несколько часов страданий? Разве это расплата? Разве это цена?

Ну хорошо, — скажет тебе демон гнева, обитающий в каждой душе. Хорошо. Возьми недостающее с того, кто дорог твоему врагу. Возьми его детей, его близких, его учеников, его дело, его собаку. Возьми и искалечь. Да пострашнее, необратимо. Пусть твой обидчик помучается, ухаживая за вашей общей жертвой. За жертвой его легкомыслия и твоей ярости. За тем, кто ни сном ни духом не виновен в вашем поганом противостоянии, чума на оба ваших дома. Пусть выгорает изнутри, мучаясь ее мукой, помноженной на его, обидчика, чувство вины.

И если ты послушался своего демона, то… будь ты проклят. Что бы тебе ни сделали, в какой бы ад ни погрузили — будь ты проклят и обречен аду еще худшему. Навечно. Без кассаций-апелляций-амнистий. Без исхода. Без надежды.

Не пытайся оправдать себя тем, что возьмешь самую малость, только чтобы попугать торжествующего мерзавца, взять с его психики небольшую мзду, проковырять дырочку в его самодовольстве. Не пытайся найти адекватную меру расплаты невиновными людьми — за то, что происходит между вами двоими, между двумя уродами, каждый из которых другого стоит.

Да, я чистоплюйка. Да, мне тяжело сохранять собственное чистоплюйство в мире, где никто никого не пристегивает к воняющему кровью, мочой и блевотиной пыточному устройству, чтоб хорошенько проучить за коварство. В окружающей меня действительности расплачиваются нечестно. Расплачиваются людьми. На зеленое сукно летят чужие судьбы. Игроки бьют и сбрасывают их со счета, не поставив своему истинному врагу ни единого синяка. Это называется «цивилизованное общество». В котором лучше разрушить десяток жизней, чем отнять одну, которую ты действительно мечтаешь отнять или хотя бы основательно испортить.

Но здесь и сейчас, слава мне, НЕцивилизованное общество. И я могу — и хочу — убивать моих врагов. Вот так! Моя острокрылая тень рушится вниз по вертикали с немыслимой скоростью. Воздух со звуком «вухххх!» скользит вдоль моих боков. Тело на автопилоте выходит из пике, вытягивает вперед мощные лапы и ударяет в спину виляющему в воздухе толстому голубю. Облачко пуха и крови окутывает меня. Горло у меня вибрирует от жадности. Кровь! Свежая! То, что нужно!

Нудд подлетает в момент, когда я, зажав крючковатым клювом шею голубя, ломаю добыче шейные позвонки. Сидит рядом, поглядывает искоса на мои точные, жестокие движения. Но ничего не говорит. Умный сильф.

При мысли о том, что мне поведал Нудд, злость накрывает меня с головой. Значит, я тупая девка, которая не помнит, кто из богов кто? Значит, я слишком заношусь, воображая, что создала этот мир? Значит, меня можно держать в подземелье, но временами, заковав в магические наручники, показывать восторженной толпе в качестве верховной богини — и однажды угробить в зрелищной битве Добрых Богов со Злыми Монстрами? А потом, значит, можно сесть на мое место, и править теми, кто выжил и кто родился после Рагнарёка, или как вы назовете армагеддон, устроенный с целью уничтожения меня?

Конечно, по сравнению с вами, божественными карьеристами, я малограмотный клочок пыли, летящий по ветру. Я — человек третьего тысячелетия, понятия не имею, какое место вы, боги, занимаете в своих Асгардах[20], кому из вас положены дворцы с крышей из драгметаллов[21], а кому — каменное ложе, прочные путы и сочащаяся ядом змеиная пасть вместо крыши[22]. Я невежественна и доверчива. Нет у меня другого источника информации, кроме врак разной степени художественности, которые вы оставили нам, людям. Мы зачитываемся ими, мы пьянеем от вашей примитивной, яркой, отважной жизни. Мы мечтаем так же решать споры силой, а не хитростью, знать свое место в мире и иметь достаточно могущества, чтобы хорошо делать свое дело.

А разве вы ТАК живете, боги?

Вы лжете нам в мифах, вы лжете нам при встречах, вы покушаетесь на Мидгард[23] — а он наш. Только наш. Вы хотите расплатиться нашим миром в ходе выяснения, кто из вас круче — Добро или Зло, Система или Энтропия, Порядок или Хаос. Вам кажется, что достаточно величаво произнести: да будет так! — и станет так. Что довольно НАЗНАЧИТЬ себя богом — и стать им. Что нам, людям, хватит и простого указания, где и как умереть.

Нет, дорогие! Даже я больше знаю об Асгарде, чем вы о человеческой психике. Я еще посмотрю, что будет с вами, рухнувшими внутрь Мидгарда, на самое дно смертного подсознания…

— Ощипи, — слышу я. — Прежде чем есть, ощипи его. А то перьями тошнить будет.

Моя круглая голова, украшенная пышными усами из перьев убитого голубя, рывком поворачивается на голос. Нудд сидит рядом и рассматривает меня то одним, то другим глазом. У меня полный рот пуха и крови. Кажется, я не умею есть сырую птицу…

— Не надо, я не хочу! Не хочу! — вопли Фреля перекрывают ритм тамтамов. Как же они гудят, как же они чудовищно гудят, эти барабаны, обрушивая на нас лавину своих «там-така-така-дум, там-така-така-дум», выдувая из башки последние мозги, разрывая последнюю связь с окружающим. Я уткнулась лбом в грудь Морку и стараюсь не смотреть в сторону митана[24], освещенного черными свечами. У его подножия сидит и орет, словно мартовский котик, наш избранный, Фрель. У Фреля истерика.

Нас оправдывает только то, что вначале душка-трансвестит сам решил поселить в собственном теле всех этих духов дверей, владык перекрестков и прочую магическую компанию. Решил заодно узнать, как ему найти новую дорогу в жизни, потому как по старой он уже пришел туда, куда она вела. В ад. В одинокий позорный ад, из которого только Папа Легба и выведет.

— Я трус, — шептал нам Фрель, упрямо набычившись и фанатично сверкая глазами. — Я трус и буду умолять меня освободить. Я буду ныть, я буду заклинать, я буду биться в рыданиях. Не слушайте. Сейчас, когда я еще могу думать, я говорю: мне это нужнее, чем вам. Я мечтал стать другим, я должен узнать, каково это — быть другим.

— Ты не трус, — твердо заявляет Мулиартех. — Ты человек, в котором есть разум и не-разум. Не-разум боится за тело, разум хочет это тело испытать. Лоас[25] не нанесут тебе ущерба, так сказал священник. Я ему верю. Если никто из его хилой паствы не пострадал, значит, ты справишься. Кричи, бойся, рыдай — мы будем на стороне твоего разума.

И вот он кричит, боится и рыдает. Я не смотрю на Фреля, но и с закрытыми глазами вижу, как слезы текут по его перекошенному лицу. Скорей бы обряд кончился. Уже звучит песня-воззвание к богам, нестройная и нудная, как всякий самодеятельный хор. Магическая спевка.

«Ибараку моллумба эшу ибако. Моюмба ибако моюмба. Омоте конику ибако омоте ако. Моллумба эшу кулона. Ибараку моллумба омоле ко, ибараку моллумба омоле ко. Ибараку моллумба ако эшу, кулона ибараку моллумба. Папа Легба, отвори ворота, отвори ворота, укажи путь. Папа Легба, дай мне пройти. Дай мне пройти к лоа и отблагодарить их от всей моей смертной души. Дай причаститься мудрости богов, Папа Легба, ключарь и привратник». Фрель замолкает. То ли выдохся, то ли…

— Морк, я не могу больше. Я войду в круг. Я должна.

Вырвавшись из рук Морка, я прохожу сквозь огни, свечи, барабаны, сквозь лопающуюся, как горелая кинопленка, реальность — прямо туда, прямо к Фрелю, невыносимо одинокому у подножия магического столба. Меня не остановить. Я — дитя стихии и мне не нужны разрешения духов, чтобы пройти к цели.

— Фрель, — говорю я, опустив ладонь ему на плечо. — Фрель, я здесь. Я с тобой. Ты не один. Я помогаю.

Он хватает мою руку, стискивает ее, мнет с нечеловеческой яростью. С яростью отчаяния.

— Они меня порвут, — бормочет он. — Порвут. Я умру.

— Я им не позволю, — хочу сказать я, — не позволю причинить тебе вред. Ты останешься собой, твое тело не пострадает, верь мне! — А вместо этого произношу: — Свинью несут. Ей отрежут башку, вспорют брюхо, снимут кожу. Кровь ее вытечет на землю, жизнь утечет в никуда. Если ты вернешься на старую дорогу, с тобой будет то же. Хаос знает, что ты — жертва. Меняйся, если хочешь жить.