Питер Кэри - Кража

Мы, Бойны, мясники. У нас была своя бойня, где прежде стояла гостиница «Дрейбоун». В пору золотой лихорадки там меняли лошадей «КОББ И КОМПАНИЯ», а теперь мы приводили сюда разных тварей и кончался их жизненный путь. Ко всякой живой твари Бойны относились серьезно. Может, к рыбе или муравью не так, но бычье сердце потянет пять фунтов на весах, и сколько их ни режь, все равно призадумываешься. Что-то вроде молитвы бормочешь, АХ, СТАРЫЙ БЕДНЯГА или еще поторжественней, прежде чем перерезать горло и подставить оловянное ведро, чтобы собрать кровь на колбасу. Убивать тварей — большая ответственность, а когда работа сделана, приходится завернуть в «Рояль» и домой возвращаешься ИЗНУРЕННЫЙ ТРУДАМИ, так я понимаю. Нужно хорошенько отдохнуть. Так в Библии и написано про день субботний: ты не должен работать, ни ты, ни сын твой, ни дочь твой, ни слуга, ни служанка, ни скот твой, ни слуга в доме твоем. Бедная мамочка.

Меня даже не назвали Мясником, Господи ж Боже. Брат на три дюйма ниже, но ему досталось мое законное и верное имя. Собачий мир.

Мясник Бойн мог продолжить семейное дело в Бахус-Блате, но в тому времени, как с папашей приключился удар, Мясник уже познакомился с НЕМЕЦКИМ ХОЛОСТЯКОМ, который подарил ему открытки, наклеить их на стене над кроватью. Из-за открыток голова у него пошла кругом. Немецкому Холостяку позволили работать учителем в школе Бахус-Блата, наставлять сирот, чьи отцы погибли на войне с германцами. Не знаю, почему его в лагерь не посадили, а мой братец пришел домой и заявил, что его учитель — СОВРЕМЕННЫЙ ХУДОЖНИК и учился в БАНЕ-ХАЗЕ. Знал бы папаша, как эта БАНЯ-ХАЗА подействует на его первенца, он сходил бы в школу и вмазал НЕМЕЦКОМУ ХОЛОСТЯКУ, как вмазал мистеру Коксу, когда тот выпорол меня за неправильный ответ. Наш Череп и Кости вызвал Коксечку на улицу, завел за свой грузовик и — Кокси повис в шести дюймах над землей. Только ножки и виднелись, однако о прочем мы догадывались.

Итак, брат унаследовал прозвище Мясник, и тоже вышла шутка, потому что все понимали, что он в руки не возьмет нож и резак. От Немецкого Холостяка он усвоил привычку брить голову наголо, ПУСТОГОЛОВЫЙ, и повесил открытки Марка Ротко[10] и подхватил идею, мол, теперь ИСКУССТВО ДЛЯ МЯСНИКОВ. Раньше, внушал ему Немецкий Холостяк, искусство обитало во дворе, им за высокими закрытыми дверями любовались Короли и Королевы, Герцоги там, Графы, Бароны. Короче, он отказался надеть фартук, сколько бы ни просила его бедная матушка. Отец уже ничего не мог сказать и двигаться не мог, но ясное дело, он бы вмазал Мяснику напоследок по уху. За дружбу прежних дней. У папаши приключился удар, и конец МЕХУ-СМЕХУ.

Убивать тварей трудно, но это работа: сделал — и кончено. А ИСКУССТВО никогда не кончается, нет тебе мира и покоя, нет дня субботнего, вечная ворчня и грызня, и тревоги и переживания, и все мысли только об идиотах, которые это купят или не купят или о мошках, которые НАРУШАЮТ ДВУХМЕРНУЮ ИЛЛЮЗИЮ.

И нет ничего прочного и надежного, как ты ни брей голову и ни хвались своим значением в АВСТРАЛИЙСКОМ ИСКУССТВЕ. Сегодня ты — ДОСТОЯНИЕ НАЦИИ и у тебя дом в Райде, а завтра ты на помойке и покупаешь «Дьюлакс» на ПЕНСИЮ ПО ИНВАЛИДНОСТИ (не свою, а брата, между прочим). ОСУЖДЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК, живущий на ферме с чертополохом да клещами.

Щенок должен был вырасти овчаркой, но скота поблизости не было, он так и не узнал своего Предназначения на Земле. Бог с ним. Мы играли и боролись, пока он не сгинул. Ушел в лучший мир, бедолага. Лизунчик. Любил попрыгать, поваляться в траве. Разыграется, клещей полные уши, так и выстраивались рядком, словно машины на парковке возле «Кей-марта» или Сиднейского Стадиона. В первый же день я выбрал у него всех клещей, одного за другими, благослови Боже бедную тварь. Мой брат слышал, как он лает на Утку, но был занят своим искусством и не обратил внимания.

Твой пес МЕРТВ, Хью. Мяснику НАСРАТЬ на собаку. Твой пес умер, говорит, и уехал с чужой женщиной на тракторе, оставил меня слушать, как рычит река, — желтая дворняга, все дрочит-сосет, вымывает камни из берега, прямо у нас из-под ног, на что ни встань, отнимет, унесет прочь.

Ночной звонок Дози Бойлана здорово меня насмешил.

— Друг, — забормотал он, и, услышав отголоски эхо, я сообразил, что он прячется в ванной. — Друг, она пытается заигрывать со мной.

Сдурел, что ли? Я так и сказал ему, хотя вполне ласково.

— Заткнись, — буркнул он. — Сейчас привезу ее обратно.

Я продолжал веселиться, что было и глупо, и грубо, единственное оправдание — моему чересчур активному приятелю перевалило за шестьдесят, у него в усах застревала гуща из супа, штаны облепляли изрядное брюшко. И она с ним заигрывает? Я громко фыркнул в трубку, и когда в скором времени Дози обернулся моим врагом, дивиться было нечему.

В рекордно короткий срок он уже гудел, переваливая скотскую решетку. Я успел перехватить пару глотков, и оттого еще забавнее казалась его паника, торопливый перестук внедорожника по дощатому мосту. Пока я переодевался в чистую рубашку, старичок на полной скорости сделал разворот, и когда я вышел на веранду, задние огни его Внедорожного Аппарата уже растворились в ночи. Я все еще улыбался, когда вошла эта женщина. Волосы у нее снова промокли, прилипли к голове, с них на щеки текла и скапливалась в ключичных ямках вода, но она тоже улыбалась, и на миг мне почудилось, что она вот-вот рассмеется.

— Как перебрались? — спросил я. — Страшно было?

— На переправе — нет. — Она тяжело опустилась на стул и выдохнула. Совсем другая, не такая порывистая, замученная. Из складок заемного пончо показалась большая бутылка «Девственных холмов» 1972 года — она помахала ею в воздухе, точно трофеем.

Потом она вспоминала, что я наклонил голову и уставился на вино, «как угрюмый пес», но это неверно. Прекрасное вино из погребов Дози. Как оно к ней попало, я не ведал, а еще больше удивила очередная перемена в моей гостье: энергия вновь бурлит, сбросила сапоги, роется в ящике, а разрешения хоть спросила? Обнаружила штопор, извлекла пробку, расправила юбку и уселась, скрестив ноги, в кухонное кресло, ухмыляясь до ушей и наблюдая, как я разливаю по бокалам «Девственные холмы».

— Ладно, — сказал я. — Так что произошло?

— Ничего, — ответила она, сверкая глазами, — того и гляди, испепелит. — Где ваш брат? Он-то в порядке?

— Спит.

Может, какие-то мрачные видения и промелькнули перед ее мысленным взором — утопший пес, например, — но сдержать свое торжество она не могла.

— По крайней мере, — провозгласила она, поднимая бокал, — мистер Бойлан уверен, что его Лейбовиц — настоящий.

— Жак Лейбовиц?

— Именно.

— У Дози есть картина Жака Лейбовица?

Теперь я понимаю, что ей мое удивление могло показаться притворным, но старый хитрюга Дози ни разу и словом не обмолвился о сокровище. Кому придет в голову искать шедевры на севере Нового Южного Уэльса? А ведь Лейбовиц повинен в том, что я сделался художником. Впервые я увидел «Мсье и мадам Туренбуа» в старших классах школы Бахус-Блата — черно-белую репродукцию в «Основах современного искусства». Я не собирался в этом исповедоваться американке в туфлях «Маноло Бланик», но затаил обиду на Дози: тоже мне, друг, называется.

— Мы даже ни разу не говорили с ним об искусстве, — припомнил я. — Сидели в убогой кухоньке, он там и живет, посреди кип «Мельбурн Эйдж». А вам он показал картину?

Она приподняла бровь, словно бы намекая: почему нет? Я подарил ему отличные наброски Вомбатной Мухи и Пилюльной Осы с узкой талией, а он присобачил их к холодильнику, блядь, на магнитах! Как я мог догадаться, что он петрит в искусстве?

— Вы приехали страховать картину?

Она громко фыркнула:

— Я похожа на агента?

Я пожал плечами.

Она ответила мне ясным, оценивающим взглядом.

— Можно, я закурю?

Я подвинул ей блюдце, и она напустила в кухню вонючего дыму.

— Мой муж, — заговорила она наконец, — сын второй жены Лейбовица.

Эта женщина меня раздражала, как я уже говорил, но сведения о муже понравились мне еще меньше. Однако имя его матери я знал — и крайне удивился.

— Его мать — Доминик Бруссар?

— Да, — подтвердила она. — Знаете фотографию?

Еще бы не знать — загорелая светловолосая натурщица лежит на незастеленной постели, новорожденный сын у ее груди.

— Мой муж Оливье и есть этот младенец. Он унаследовал droit morale на произведения Лейбовица. — Судя по тону, ей надоело в сотый раз рассказывать одну и ту же историю.

А вот мне очень хотелось послушать, до смерти хотелось. Я рос в Бахус-Блате, штат Виктория, и до шестнадцати лет видел картины только в репродукциях.

— Вы знаете, что это такое?

— Что именно?

— Droit morale.

— Конечно, — сказал я. — Приблизительно.